В 70-е годы нарастало давление властей после краткого периода, названного оттепелью – по роману Ильи Эренбурга. Испуганные событиями в Чехословакии, Брежнев и другие руководители КПСС приняли решение свернуть альтернативные кондовому социализму искания и начали снова закручивать гайки в международной политике, экономике, культуре. Всюду висели плакаты о наших достижениях, по радио и телевидению шли репортажи об успехах во всех областях.
Но реальная жизнь показывала другое. Особенно молодому человеку, восприимчивому в силу возраста. Начиная с выездов на картошку в подшефный совхоз в Юрлово, где общаться приходилось со всеми слоями деревенского населения.
Еще были интереснейшие практики, которыми в те годы славился МГИ (Московский горный институт – ред.), совместная работа с колоритными представителями горнопромышленного народа.
Началось все в 1970 г. в городах Сатка и Бакал Челябинской области. Первый отрыв от родительского гнезда, упоение самостоятельностью, но – не спиртным. Перед выездом, дабы утешить плачущую девочку, кошка которой забралась на дерево, полез за ней. Был изрядно исцарапан и отправлен мамой на прививки. После уколов предупредили: спиртного – ни капли. («Среди друзей веселых, пьяных – некстати трезвый Савостьянов»).
Из воспоминаний – величие магнезитового карьера. Кто не видел открытых горных работ с шагающими экскаваторами-драглайнами, отвалообразователями, самосвалами, взрывами по 100–200 тонн аммонита одновременно, тот многое в жизни упустил.
После этой первой поездки у нас на потоке довольно быстро сложилась команда, норовившая воспользоваться случаем и совместить приятное (тяжелейшую работу) с полезным (знакомство с Родиной).
В 1971 г. попал в объединение «Карагандауголь». Вообще-то, мы прибыли в Казахстан (Караганда, поселок Долинка, шахта имени 45-летия ВЛКСМ) на ту же ознакомительную практику: смотри, рисуй, описывай. Но сложилась небольшая (человека три-четыре) группа искателей приключений на свою… Вместо того чтобы марать бумагу описанием трудовых процессов, оформились на работу, приобрели романтическую специальность ГРОЗ – горнорабочий очистного забоя.
Много случалось в моей жизни разного, но тяжелей работы не было. Шахта сверхкатегорийная, то есть с повышенным содержанием метана. Поэтому в ней нельзя было использовать комбайны, работали по старинке – отбойными молотками.
Что такое лава? Представьте себе наклонный зал длиной около 100–120 метров. На одной из длинных сторон – фальш-стена, сложенная из дробленой горной породы (бута), которая поддерживает потолок (кровлю), не позволяя ему обрушиться, похоронив работающих в лаве.
Кровля постепенно оседает, придавливая бут, что порождает внятное потрескивание, поначалу нервирующее. Вдоль лавы идет транспортер, на который набрасывают отбитый уголь. Кроме угля, по транспортеру плывут бревна, распилы (полубревна), а иногда, в нарушение всех правил безопасности, и шахтеры.
Очистные забои – врезки во второй длинной стене, в каждой из которых работают парами шахтеры. Один рубит отбойным молотком уголь, а другой совковой лопатой набрасывает его на транспортер. Потом меняются. Высота забоя, как и всей лавы, определяется мощностью (толщиной) угольного пласта.
Высота твоего жизненного пространства, то есть расстояние от подошвы (пола) до кровли (потолка) диктуется матушкой природой и на многих угольных шахтах оказывается много меньше человеческого роста. В нашем случае – около 140 см. Не вставая с колен или согнувшись в три погибели (при моих 182 см роста), «даешь стране угля, хоть мелкого, но… много», как гласит известная присказка.
Отбив 70 см угля, мы выхватывали с транспортера два бревна и один распил и сооружали крепь – раму, которая временно принимала на себя горное давление вместо вынутого угля.
После смены – назад к стволу, там – наверх, на-гора. Сдаешь жетон, лампу, аккумулятор, самоспасатель. Душ, надеваешь свое, и – в столовую, где бутылкой пива возмещаешь растраченную из организма воду. А потом – либо в общежитие, либо, если есть повод…
– Женька! – крикнул мне на второй или третий день наставник татарин Тагир. – На-гора выйдем – домой не ходи. Водка пить будем! Гена в отпуск ходит, всем водка купил.
Действительно, после смены в деревцах у шахтоуправления были расстелены газеты, расставлены бутылки теплой водки и вкусного, но тоже теплого пива «Шахтерское», нарезаны хлеб с колбасой. И понеслось…
Такая вот романтика. Тяжелей и в прямом смысле слова беспросветней работы не придумаешь. До бела света, ясна солнышка – 350 метров по вертикали. Впрочем, бывало и побольше – в Норильске на руднике «Октябрьский» и за 850 метров выходило. 
Норильский никель. 1980 г.
Заработанные в Караганде деньги позволили слетать в Ташкент, посмотреть город, заново отстроенный после разрушительного землетрясения 1966 г. Потом в Баку, потом в Степанакерт, к близкому институтскому другу Рафику Арутюняну.
Побывали в Нагорном Карабахе, в Шуше, где в начале ХХ в. преподавала в женской гимназии моя бабушка Шушаник Хачатуровна Тер-Хачатурян. Потом перебрались в Армению, пешком и на попутках – до Еревана, посмотрели по дороге такие красивые места, как Горис и Сисиан, и даже в подножье Татевского монастыря половили с местными браконьерами рыбу, которую егерь, он же смотритель музея, глушил толом. Под Ехегнадзором видел древний Селимский караван-сарай, где останавливал на ночь свои неспешные караваны в Персию мой прадед Хачатур.
В Армении острей думается о том, что «сознание определяет бытие» ничуть не меньше, чем «бытие определяет сознание». Семнадцать веков небольшой народ остается верен христианству, находясь в окружении сторонников иного (исламского) концепта. И терпел от этого немало бед, примером тому и история моей семьи. Зачем? Почему? Трудно понять современному человеку. А иногда и невозможно.
***
Из той поры ярче всего запомнилось лето 1972 г., Чукотка.
На наше письмо пришел ответ из поселка Билибино, из объединения «Северовостокзолото»: «Прилетайте. Дорогу оплатим в один конец». Летом, в сезон, рабочие руки всюду нужны.
Сезон в тех краях – с конца июня до начала сентября, когда под лучами незаходящего круглые сутки солнца сходит снег, вскрываются реки, оттаивают золотоносные пески и можно вести их промывку драгой по реке или промустановками на суше.
Билет в один конец определил судьбу многих, кто, не заработав в сезон на дорогу домой, на всю жизнь оставался там бичом» (бич – бывший интеллигентный человек, или the beach – матрос, отставший от корабля).
Шесть часов лету на четырехмоторном винтовом Ил-18 до Красноярска. Остановка на дозаправку. Еще шесть часов на Ил-18, и мы в Магадане – «столице Колымского края», как поется в душераздирающей песне о безнадежной судьбе сотен тысяч людей, сожранных там коммунистическо-чекистским молохом в 30 – 50-е годы ХХ в.
Не раз видел места захоронений тысяч безвинно замученных – в отдельных могилах, во рвах, открывавшихся после оттепели или взрывов на карьерах. Жуткую часть населенных пунктов СССР составляли бывшие лагпункты, зоны, шарашки и раскомандировки ГУЛАГа – Главного управления лагерей. Немногие знают, что здание нынешней гостиницы «Пекин» на Триумфальной (тогда Маяковской) площади задумывалось в 1935 г. как главное административное здание ГУЛАГа. Лагеря были резервом рабской и безжалостно уничтожаемой рабочей силы для «строительства коммунизма». Магадан, бухта Нагаева, откуда в конце 1930-х пришла в семью Мочаловых последняя весточка от дяди моего батюшки Вадима Константиновича: «Украли верхонки, теперь долго не протяну».
Сырой холодный ветер. Низкие облака, мчащиеся по небу. Подлодка на рейде.
Город состоял из более или менее пристойных кирпичных, белым оштукатуренных зданий в центре и «шанхая» – кварталов бараков и самостроя – домиков из чего попало. В центре – проспект Ленина, кафе «Золотинка» (тезки были по всей Колыме). Там-то один знакомый, выпускник МГИ, и погрузил нас в уныние, посулив: «На прииске про баб и думать забудьте, и свой … в узелок завяжите». Беда, но делать нечего, решили мы.
Самолетом Ан-24 добрались до поселка Кепервеем, где на выходе скальных грунтов оборудована полоса для среднемагистральных самолетов, а потом уже «кукурузником» Ан-2, который мы, двенадцать искателей денег и приключений, забили под завязку, прилетели в поселок Билибино, столицу «Северовостокзолота».
Поселок назван в честь Ю. А. Билибина, первооткрывателя колымских золотых, серебряных и оловянных месторождений. Одного из тех великих русских геологов, открытиями которых и сегодня живет Россия.
В этих краях Билибин никогда не бывал, открыл их теоретически.
В день нашего прилета поселок оживленно гудел. Интересная случилась история. Поселок состоял в основном из деревянных домиков на полозьях, «балков», которые легко перевозились с места на место. И вот прилетел в Билибино один завербованный с немалыми подъемными деньгами. Оформился на работу, спросил про жилье и получил направление на койку в общежитии.
– Как койку? Да у меня вся семья завтра прилетит! Мне квартиру обещали!!!
– Ну ты, садовая голова. Да кто ж семью в такую даль сразу везет? Сам бы обустроился, тогда б и звал.
– Да что же? Да как же? Да обещали же!
– Знать ничего не знаем. Другого жилья нет. За койку скажи спасибо.
Выпил с горя, потом на аэродроме, встречая семью, в буфете добавил – и стал искать сочувствия у каждого встречного-поперечного.
Тут ему один и говорит: «Не горюй. Я отпахал, завтра на материк улетаю, нужно срочно балок продать. Хошь, 300 рэ – и живи».
Мужик ушам своим не верит. От радости и «Зверобоя» (тогдашняя сладковатая водка, полезна от цинги, но пьется порой с омерзением) голову сносит.
Идут смотреть. Хороший балок, просторный. Незнакомец у двери повозился и распахнул. «Заходи, – говорит, – смотри. Мебели тут немного, ну потом сам сделаешь, а то прикупишь. А приятель тут на столе поспать лег, потому что кровать я уже продал. Ты не волнуйся, он мужик спокойный, проспится и уйдет. Так берешь?»
Ну, мужик, конечно, деньги на стол. Чувствует, что беда мимо порхнула и капризничать начал:
– А мне вот до работы далековато.
– Так чо? Поставь бульдозеристу бутыль «Зверобоя» – он тебе балок прямо к конторе притащит.
Так и сделали, перетащили балок. А на утро в поселке паника: городской морг кто-то украл.
Получив в «Северовостокзолоте» назначение, мы разделились на две группы и отправились на прииски. Одни – на «Алескерова», другие – на «Встречный». Веселые эти названия – «Встречный», «Солнечный», «Комсомольский», «Радостный» и т. п. – придуманы основателями ГУЛАГа, распоряжавшимися жизнями десятков миллионов рабов-зеков.
Путь на «Встречный» был через кряж крутой. Советские автобусы взять его не могли и работали парами. Подвозили людей одновременно с двух сторон к подножью горы.
Пассажиры пыхтели со скарбом в гору, задыхаясь, матерясь и похохатывая. На макушке встречались и ждали отставших. Когда собирались все, открывали бутылки, доставали снедь – кто чем богат – и «обдумывали» ситуацию. После чего прощались и удовлетворенно спускались к поджидавшим пазикам.
Когда мы уселись «думать», кинулся мне в ноги матерый мужик, старатель, увидевший, как я вытаскиваю из рюкзака привезенный из Москвы свежий огурец: «Дай Христа ради, сыну покажу, двенадцать лет мальцу, а он огурца не видел». Вот так, вторым автобусом, мы и прибыли на прииск «Встречный».
Ряды деревянных бараков (похожую по геометрии, хотя и более размашистую планировку я позднее видел в фашистском концлагере Дахау под Мюнхеном), соединенных деревянными коробами теплотрасс – вот и вся архитектура. Позднее и здесь обнаружился свой «шанхай» с домами-полуземлянками, в основном из тарной доски, впрочем, достаточно утепленными.
Подхватив чемоданы и сумки, мы загрохотали было по доскам к конторе и замерли от дивной сцены: люди фланировали по мосткам, как на бульваре в Москве. Только от нестерпимого тундрового комара мужики спасались вонючим дымом папирос «Север», а женщины и дети – адекватно вонючим дымом «вееров» из тлеющего картона, которыми дамы обмахивались с утонченной изысканностью Чио-Чио Сан.
На перекрестке двух коробов, вцепившись друг другу в волосы, отчаянно мутузили друг друга две молодые женщины. Вокруг – с десяток зрителей.
– Мужика не поделили, – прокомментировал нам ситуацию один из болельщиков.
– Э-э-э, – переглянулись мы многозначительно.
Там, где женщины столь самоотверженно бьются за мужчину, можно не выполнять рекомендацию магаданского знакомого и не «завязывать в узелок». Что и подтвердилось довольно быстро…
На следующий день мы получили задание – собрать промывочную установку и начать работу на полигоне у ручья Пырканайвеем. В сущности, это была проверка на вшивость – справятся инженерá или нет. Ничего, справились. Посмотрели, как у соседей, почитали чертежи, и через несколько дней гидроэлеватор, насосная и промывочный бункер были готовы к работе, которая сразу и закипела – сезон на Чукотке короткий: «Колыма, Колыма, чудная планета – двенадцать месяцев зима, остальное – лето». 
Чукотское золото. Промывочная установка на прииске Встречный, 1972 г.
По двенадцать часов в день, орудуя шестиметровым бревном (водилиной), я направлял мощную, в 6 атмосфер, струю воды гидромонитора (водяной пушки) в навалы песка, который подталкивали к бункеру бульдозеры.
Струя воды уносила размытый песок (пульпу) на эстакаду, где тяжелое золото осаживалось на рифленые резиновые коврики, а почти пустая порода уносилась в отвал.
Раз в сутки приезжали съемщицы – женщины, которые снимают золото с ковриков в пломбируемые бачки. К вечеру бригада узнает результаты, с утра бригадир выписывает мелком на доске, сколько граммов намыто за смену.
По тем временам за грамм золота полагался рубль на бригаду. Два рубля получали вольные старатели. Три – вольноприносители, например работники столовой, которые в свободное от работы время с лотком в руках мыли песочек на ручье или у отвала. Значительная часть золота шла в казну. Меньшая (по разным оценкам, 10–30%) попадала в так называемое «ингушзолото» – отлаженную дельцами ингушами цепочку хищения.
Рассказывали, что в 50-е годы, когда рубль стоил меньше в 10 раз, а купюры были размером раза в два-три больше, в день зарплаты жена провожала мужа на смену со свежевыстиранной и выглаженной наволочкой – деньги уносить.
Из тех 50-х и даже из 40-х в нашей бригаде – до половины мужиков. Среди них и отсидевший свой «четвертак» (25 пять лет лагерей) бывший при фашистах полицаем Григорий. Год за годом писал домой письма, чтобы прознать, можно ли возвращаться, не ждет ли его расправа от родни загубленных им людей.
Со мной он обмывал полученный третий подряд ответ: возвращайся, тебя простили. Он и преподал внятный урок на предмет лишнего любопытства. Когда уже вторая бутылка «Зверобоя» подходила к концу, дернул меня черт спросить, где Грише посидеть пришлось.
Он так спокойно и говорит: «Видишь на стене карту? Пошли, покажу». И когда подошли мы к стеночке, Гриша прижал меня к ней длинным и очень острым ножичком, я даже и не заметил, как он его достал.
И спокойно, не торопясь, начал рассказывать, слегка покачиваясь, вроде бы по нетрезвому своему состоянию. Качается он, а острый этот ножичек, упертый мне в солнечное сплетение, то поглубже вдавится, то поменьше.
Закончил Гриша свой географический обзор и спрашивает: «Понял?», и смотрит весьма пристально. Я говорю: «Понял, Григорий, пошли допивать».
Ответ собеседника устроил.
***
Другим ярким эпизодом было вскрытие кладбища ископаемых животных – мамонта и носорога.
Началось с того, что над полигоном повис и с каждым часом становился сильнее характерный запах тухлятины. Поводив носом, бригадир сказал: «Скоро мамонта отроем».
Честно говоря, я не поверил. Уж как-то чересчур. Но прошло еще два дня, и из-под толщи срезанных вечномерзлотных песков действительно появились прекрасно сохранившиеся останки.
Мой энтузиазм «Надо немедленно сообщить о находке!» понимания у ватаги не встретил.
«Только пикни», – ласково сказал бригадир. И пояснил: «Узнают на прииске или, хуже того, в Билибино – значит конец работе. Сообщат в Ленинград, в Палеонтологический институт, и до приезда экспедиции, до завершения их работ – сиди и кури за 70% от тарифа. А тебе этих 70% даже и на билет до Москвы не хватит. Будешь слать телеграммы домой: «Продай, мама, индюка, выкупи меня, п…ка». Так что посмотри, хочешь – отпили кусок бивня на память и забудь. А мы их гусеницами покрошим – и вперед.
Настроение членов бригады дискуссий не предполагало. Ясная обстановка. Разрядил ее один из бульдозеристов – хоть и хромоногий, но виртуоз своего дела, вдобавок гармонист и душа компании: «А слабо мясца попробовать?» Признаваться, что «слабо», никто не захотел, тем более многие из ветеранов в ГУЛАГе, наверное, и не такое едали. В общем, срезали шмот мамонтятины, поставили вариться в чифирном котле, послали на прииск за «Зверобоем» и после четырех часов варки все вместе по команде отправили по куску в рот. Безвкусно, но есть можно. Поели, выпили, продолжили работу.
А кусок бивня сантиметров в семьдесят я отпилил и дотащил-таки до дома.
В свободное от работы время еще подрабатывали переборкой леса на лесоскладе и ходили в тундру. Погулять. С девушками…
Тундра прекрасна, как и все, что не изгадил человек: леса и горы, моря и степи. Особенно поразило меня утро после первых заморозков. Разноцветные ягель, мох, лишайники – все покрылось тонкой ледяной корочкой и засверкало самоцветами в солнечных лучах. Утро, впрочем, там понятие условное: большую часть сезона солнце стояло над головой 24 часа в сутки. Причем почему-то именно с часа до трех часов «утра» лютый чукотский комар давал передышку, и загорал я в это время. Комар тамошний не чета хилому подмосковному. Могуч, злобен, числом – тьмы и тьмы, и поет, гад, басом.
Особо беда – когда нужно после смены сальники набить: солидол слизывает противокомариный диметилфтолат, как конь – сухарик. И ничего не сделаешь: пока работу не кончишь – терпи кровососа. Зима и снег начались в середине августа. Как назло, бригада старателей переманила у нас электрика. По закону подлости сразу после этого пару раз у нас на полигоне вырубалось электричество. Мне приходилось бежать за дежурным электриком на прииск. И не то беда, что бежать (подумаешь, 5 километров по свежему воздуху и налегке), а то, что приходилось пересекать злосчастный ручей Пырканайвеем вброд. Ширина – метров двадцать, глубина – поболее полутора метров. И шуга, снежная каша, несется с ледяной водой со скоростью немалой. А тебе в этой каше нагишом брести с узлом одежды на макушке и сапогами в руке. В общем, неприятно. В результате, когда нашли на прииске спившегося электрика-бича, я радовался больше остальных. Только вот всей одежды у нового электрика – портки да вековой нестиранности байковая рубаха. А на улице уже сильно ниже нуля.
Бригадир предложил скинуться и купить бедолаге новье. Что мы и сделали. Во время перерыва на чифирь (варить его была моя обязанность) свежий и чистый комплект одежды вручили электрику со всеми приличествующими словами и наущениями. Облагодетельствованный так растрогался, что едва не прослезился.
На следующий день мы его уже не увидели. Появился три дня спустя, весь трясущийся с большого бодуна, в тех же портках и вековой байковой рубахе. «Зря вы, ребята, только в соблазн ввели. Я уж как-то так…»
Лето пролетело быстро, грянули холода, превратившие мягкие до того пески в неприступную, твердеющую с каждым днем корку, и в середине сентября моей сменой закончился промывочный сезон.
Вернувшись с работы в барак, увидел, что он ходуном ходит: гуляли удачливые старатели, фартово намывшие за сезон. Только лег – стук в дверь. Открываю. Стоят двое – один длинный, другой коренастый. Оба (точь-в-точь как в вышедшем позднее фильме «Угрюм-река») в бархатных портянках и без сапог.
– Сколько? – спрашивает длинный.
– Трое.
И получаю три коробочки с золотыми часами «Восток». Широко гуляла братва!
Но и для нашей бригады сезон получился непустым. Превратились мои трудодни в солидную сумму, позволившую прокатиться по маршруту Колыма (Черский) – Хабаровск – Иркутск – Байкал – Улан-Удэ – Челябинск – Москва.
Только став отцом взрослых детей, я понял, сколько крови попил у родителей, угощая их редкими телеграммами с какой-нибудь Верхней Заимки. Напоминаю: мобильные телефоны и интернет появились в нашей стране лишь через тридцать лет!
Самое яркое из впечатлений этого странствия, конечно, Байкал. Пожалуй, красивее места в России я не видел. Прилетев в Иркутск, посмотрел прекрасный этот город и от привычного «в гостинице мест нет» отправился к Ангаре, к стоянке катеров на подводных крыльях «Ракета». Предусмотрительно запасся водкой и был благосклонно встречен экипажами, отдыхавшими на борту.
Утром катер домчал к Листвянке, где Ангара вытекает из Байкала. К счастью, еще оставались билеты на предпоследний «рейс-кругосветку» старенького парохода «Комсомолец». В первый же день познакомился с парнем из Ангарска по имени Иван, который предложил составить ему и двум девушками из Ленинграда компанию в пятидневном походе. План был прост: сходим на восточный берег в Хакуссах, шатаемся по Баргузинскому хребту, а через пять дней последним рейсом «Комсомольца» возвращаемся в Листвянку.
После Улан-Удэ и Иркутска полетел в Челябинск, к зазнобе саткинских времен Любе. И уже потом – домой, в Москву. Заработанных старательских денег хватило, чтобы родители купили набор мебели, стенку, с которой наше семейство рассталось только в 2013 г. Тогда-то, при разборке, выяснилось, что с помпой преподносившаяся всем знакомым «чешская мебель» была произведена на фабрике в Воронеже.
***
В 1973 г. устроился на работу в экспедицию института «Гидропроект» на строительство Ингури ГЭС. Наша геофизическая партия работала в тоннелях, соединявших пространство будущего водохранилища с руслом реки Эрисцкали.
Вода реки Ингури, поднятая 270-метровой арочной плотиной, по тоннелям должна была рваться к руслу Эрисцкали, где располагался основной комплекс ГЭС, машинный зал, добавляя тем самым еще 140 метров напора. Задача заключалась в оценке устойчивости стен тоннелей, в частности методом сейсморазведки.
Суть его в том, что по скорости и амплитудам колебаний, проходящих сквозь стенки, кровлю и подошву/пол туннеля от точки возбуждения до точки приема оценивается трещиноватость и плотность этих горных пород, и, соответственно, их устойчивость. Это в теории.
На практике же точкой возбуждения было не место, где находилась наша инженер-оператор, весьма сексапильная экс-циркачка Лиза, а место, где кувалда в наших могучих руках соприкасалась со стенкой тоннеля или где подрывалась палка-другая взрывчатки (аммонита). Точкой же приема было место установки сейсмодатчика.
В зависимости от условий их размещали либо в неглубокой скважине (шпуре), либо впихивали в специальное углубление, которое выбивали методом пики и молота, то есть один держал в руках пику от отбойного молотка, а другой со всей дури лупил по ней кувалдой.
В один ужасный момент держать в руках пику выпало мне, а размахивать кувалдой – кряжистому Рафику Арутюняну, товарищу по многим странствиям студенческих лет. Он несколько промахнулся… и «точкой возбуждения» стала не стенка штольни, а мой указательный палец.
«Не прав ты, Рафик», – вежливо сказал я в соответствии с популярным в те годы анекдотом про электрика, на голову которого уронил молоток ученик-напарник. Однако, как мудро заметил Экклезиаст, все проходит. Унялись и боль, и мат.
Работу нужно было продолжать, соблюдая, однако, и некоторые гигиенические нормы. Палец обильно полили йодом, перемотали бинтом, изолентой и получившуюся культю упаковали в презерватив, которых у нас в машине всегда была полная кастрюля. Не для плотских утех, а исключительно в целях научной и инженерной практики.
Нежным сейсмодатчикам нужна надежная защита от агрессивной шахтной воды. А толщина отечественных «резинотехнических изделий» (так они назывались) была такова, что советские люди могли выносить на демонстрации плакат «Да здравствуют советские презервативы – самые толстые презервативы в мире!».
В обед мы выбрались из штольни и пошли в столовую. Оплатив в кассе обед, я водрузил чек на обтянутый презервативом палец, просунул их (чек и палец) в раздаточное окошко. Истошный визг поварихи, выскочившей с половниками и ножами из кухни в зал, и дружный хохот интернациональной команды строителей сполна возместили мне страдания того дня.
Тогда же я стал яснее понимать суть СССР как некой «инверсной империи», где центр не живет за счет окраин, а окраины вовсю эксплуатируют центр. Все, что ей нужно, Грузия получала по фиксированным и заниженным расценкам: энергоресурсы и образование, пшеницу и транспортные услуги.
А вот свою «солнечную ренту» – овощи, фрукты, пляжи и вина – продавала по свободным рыночным ценам.
То же самое было свойственно и другим союзным республикам, которые жили много лучше Центральной России, но потихоньку роптали (и, кстати, лишь частично справедливо) на советское угнетение. Справедливо – потому что оно давило всех. Частично – поскольку в первую очередь и сильнее всего – Россию.
Позднее я стал внимательно изучать открытые бюджетные данные и убедился, что на душу населения Россия (не считая Москвы) платила в бюджет СССР больше, а получала из бюджета СССР меньше остальных 14 республик.
Память запечатлела потрясающие красоты Грузии: Сванетия с царственной горой Ушба, живописные дороги и водопады, море, заполненное светящимся планктоном. Позднее я узнал и полюбил Грузию еще больше, побывав в Кахетии и Душетии, Аджарии и Имеретии, в Ахалцихе и Ахалкалаки.
***
Дня на три удалось отскочить в Молдавию, город Оргеев, на свадьбу нашего институтского друга Яши Кардунера. Веселье и непросыханье размашистой еврейской свадьбы в маленьком молдавском городке – тоже одно из ярких воспоминаний того времени. Много лет спустя я снова оказался в Молдавии, но уже не в мирном Оргееве, а в Тирасполе и Бендерах, обожженных братоубийственной войной.
Институтская учеба мерно катилась к завершению. Должен сказать, что, к моему удивлению, многие знания, полученные в те годы, мне впоследствии пригодились, за что особое спасибо преподавателям Валерию Ямщикову и Петру Тютюннику, Владимиру Именитову (в очаровательную дочку которого, Лену, был в школе влюблен, как и все парни класса) и Готфриду Новику. С двоюродным братом Андреем Зубовым и другом Алексеем Салминым ходили в походы по Каргопольскому краю – заповедному и прекрасному, с одной стороны, загадочно влекущему к себе Плесецким космодромом, с другой, и обильно заставленному лагерными зонами, с третьей.
Там однажды нас обчистил в плацкартном вагоне поезда Сыктывкар – Москва только что вышедший на волю мужичок, перед тем одолжившийся у нас кружкой для понятных целей. Поймав вора, пытался вбить в его голову мысль о порочности избранного пути, но был остановлен сердобольными женщинами. Сдал в линейный отдел милиции, а он оттуда сбежал. Всё через пень-колоду.
За неурядицы был вознаграждён наблюдением забавной сцены на вологодском вокзале: пожилой сухопарый человек, с поразительно прямой осанкой, твердой походкой подошел к аптечному киоску и купил пузырек одеколона «Шипр».
Щедро набрызгал в оба парусиновых ботинка, выпил остаток, но не до конца. Предложил последнюю четверть флакона женщине поблизости. Та испуганно отшатнулась, а он, пожав плечами (мол, ну как знаешь), допил, вышел в центр вестибюля и стал громко называть г…м одного за другим всех руководителей Коммунистической партии и советского государства, от Сталина до Брежнева.
Пытавшихся урезонить его молоденьких милиционеров отшил жестко: «Кого запугать хотите?! Старого зека?! Я сидел при Ягоде, Ежове, Берии, Серове, Шелепине, Андропове. Все они – г…о!»
Народ, конечно, вслух не поддерживал, но в душе одобрял – видно было.
За студенческие и последующие годы по стране поколесил немало. Таймыр, Кемеровская, Магаданская, Свердловская, Иркутская и Челябинская области, Чукотка, Хабаровский край, Бурятия, Казахстан, Армения, Азербайджан, Нагорный Карабах, Грузия, Молдавия, Украина, Узбекистан, Белоруссия, республики Прибалтики и, конечно, Центральная Россия… 
Таштагольское железо
Неугомонными непоседами были и мои родители, срывавшиеся каждое лето на стареньком «Москвиче-403» в путешествия. Самое памятное – пробег с транспарантом на лобовом стекле: «Москва – Минск – Вильнюс – Рига – Таллин – Ленинград – Москва».
Увиденное в эти годы могло остудить романтизм любого адепта системы: нищета и взяточничество, пустые полки магазинов и полное равнодушие народа к официальной пропаганде, абсолютная оторванность властей от народа, приписки и воровство. Везде очереди, отсутствие самого элементарного, продуктов питания, даже детского.
И, конечно, пьянство. Пил народ в полном смысле слова до изумления, до потери ума, штанов, до смертного боя. И сегодня болезнь эта нас не покинула.
Самые же главные впечатления сводились к двум тезисам.
Первый. Гибель коммунистической плановой экономики и, следовательно, политической системы неизбежна. Стройки, заброшенные на середине работы. Станки, годами ржавеющие на улице. Неспособность к внедрению новых идей (притом что на предприятиях существовали БРИЗы – бюро рационализаторов и изобретателей).
Абсолютно нерациональное сельское хозяйство – с громадными потерями и без того небольших урожаев. Система распределения товаров, в которой деньги почти не играли роли, а значение имели только связи с директорами магазинов, продовольственных и промтоварных баз и вытекающее из них умение доставать мясо, импортную одежду, мебель и т. п.
Второй. СССР – исторически, этнически, культурно – настолько неоднороден, что распад его неизбежен.
А везде и всюду плакаты и лозунги: «Планы партии – планы народа», «Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым», «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи». Я, читая эти лозунги, воспринимал знак «–» не как тире, а как математический минус.
Евгений Савостьянов
