Я родился в 1929 г., в год «великого перелома». Отец мой – Андрей Андреевич Красин – из большой крестьянской семьи, жившей в селе Кучки Телегинской волости Пензенского уезда.
В семье было пять братьев и три сестры. Семейное хозяйство, по рассказам отца, было крепким середняцким. Во второй половине 20-х годов мой дед Андрей Харитонович разделил хозяйство между детьми, и вся семья перебралась в Пензу.
***
Мой отец считался в семье интеллектуалом, потому что окончил церковно-приходскую школу и некоторое время работал писарем. Позднее окончил бухгалтерские курсы в Пензе и с тех пор более полувека служил бухгалтером в различных государственных учреждениях. А я во всех анкетах по вопросу о социальном происхождении писал: «из служащих».
***
О тех далеких временах начала 30-х годов у меня сохранились весьма смутные детские воспоминания. Житейский быт кардинально отличался от нынешнего состояния. Коммунальных домов кирпичной постройки было мало, и они, как правило, были перенаселены.
Пенза в то время оставалась преимущественно деревянной. Мы жили в деревянном доме, половину которого из-за финансовых трудностей родители вскоре после покупки продали семейству Богдановых. У нас было две комнаты – спальня и проходная гостиная, а также кухня, она же столовая. 
Дом в котором жила семья Красиных, фото Марии Беликовой, 1998 г
Массивная дверь, запиравшаяся на ночь увесистым крючком, отделяла кухню от прихожей, где стоял хозяйственный столик с примусом и керосинкой. К прихожей сбоку примыкали два чулана для инструментов и хозяйственных принадлежностей.
Спальня принадлежала родителям. Кроме кроватей там стояли шкаф, комод и сундук для вещей, а также большой книжный шкаф, запиравшийся от меня в детстве и полностью перешедший в мое распоряжение в юношеские годы.
Моя кровать располагалась в гостиной у окна. Вдоль стены напротив окон приютилась кушетка. У другого окна был притиснут к стене большой письменный стол, за которым работал отец, а позднее, в школьные годы, я решал математические задачи и писал домашние сочинения.
В простенке между окнами возвышалось большое зеркало, на столике которого располагался радиорепродуктор, а позже ламповый радиоприемник. Украшением гостиной было пианино фирмы братьев Циммерманн, за которым матушка исполняла романсы в редкие минуты благодушного настроения. Пианино венчала прекрасная копия картины Шишкина «Утро в сосновом бору» в золоченой рамке.
В кухне, где мы проводили большую часть домашнего времени (особенно зимними вечерами), стоял раздвижной обеденный стол, шкаф для посуды и наливной умывальник.
Отопление – печное: голландская печь для обогрева двух комнат, плита для приготовления пищи и большая русская печь, занимавшая полкухни. Туалет – во дворе. Освещение – по преимуществу керосиновая лампа, обычно с бумажным абажуром, так как стеклянный был в большом дефиците.
Электричество подключали редко, особенно в годы войны. Так что надо было выстаивать очереди за керосином, который нужен был также для примуса и керосинки. Водопровод отсутствовал, в кухне на лавке стояли три больших кадки с водой и висело коромысло, за водой ходили за 800–900 метров сначала на «Фонтанку» (помню, полкопейки за ведро), потом на ее месте поставили бесплатную колонку.
Мылись раз в неделю в Портновских банях на Красной Горке, за три квартала по Гоголевской улице. Сегодняшний московский обыватель, который воспринимает двухчасовой перерыв в подаче горячей воды как стихийное бедствие, пришел бы в ужас. А мы принимали это как повседневную данность, которая не мешала делать свое дело и радоваться жизни
Бани на углу улиц Красная Горка и Гоголя. Из коллекции Игоря Шишкина
К нашему дому примыкал огороженный забором земельный участок, примерно 10 соток. Над его территорией возвышались четыре тенистых вяза (три по краям вдоль забора и один посредине), создавая естественный навес от веранды до стоявшего в отдалении туалета.
На этой территории располагались собственно двор с хозяйственными постройками, колодцем и собачьей будкой, а также небольшой садовый участок: три яблони, вишня, смородина, малина, крыжовник, несколько грядок под огурцами, помидорами, луком и прочей мелочью.
***
В 30-х годах в стране еще сохранялись остатки мелкого частного предпринимательства. Существовали они и в Пензе.
Городские извозчики раскатывали по улицам: летом – на пролетках, зимой – на санях. Молочницы разносили молоко в трехлитровых бутылках – «четвертях». Встречались лотошники, продававшие сладости и мороженое, старьевщики собирали всякую рухлядь и тряпье в обмен на детские мячики. Функционировали индивидуальные мастерские, фотоателье и парикмахерские, продовольственные и хозяйственные лавчонки. Однако лавина всеобщего огосударствления неумолимо давила последних могикан индивидуального предпринимательства. 
Извозчики на ул. Московской. Из коллекции Игоря Шишкина
Показательна в этом отношении судьба частного предпринимателя Портнова. Обладая незаурядным организаторским талантом, он процветал в годы нэпа. Потом, не выдержав налогового прессинга, разорился, однако не хотел изменить своему призванию. Последним экспериментом идеалиста-частника стала баня.
Мы с отцом и матерью бывали там еженедельно. Что я могу сказать по собственному опыту? За свою жизнь мне довелось побывать во многих банях, и не только в наших, но и за рубежом, в том числе и в Финляндии. Разумеется, в век технического прогресса придумано немало технологических новинок. 
Около Совбольницы. Из коллекции Игоря Шишкина
Но и без них Портновские бани оставались и остаются для меня своего рода эталоном банного обслуживания (хочется сказать – искусства): чисто, уютно, удобные тазики, свежие простыни, идеальный пар, проветренный предбанник, «Жигулевское» пиво (хронический дефицит в тогдашней Пензе) – для отца, лимонад – для меня, свежезаваренный чай – для матери, вежливые и предупредительные банщики. И главный результат – хорошее настроение и зарядка бодрости на неделю.
По контрасту: к концу 30-х годов, когда Портнова «додавили» и бани стали государственными, ситуация поменялась кардинально – Портновские бани (название осталось) быстро утратили свою притягательность, обретя черты тупого равнодушия к реальным нуждам человека в удобной и комфортной среде обитания.
***
В 1933 г. отца снова призвали в армию, и начался почти пятилетний период скитаний. В 1934 г. отца направили на Дальний Восток в качестве заместителя командира строительного батальона по финансовым вопросам. Складывались напряженные отношения с Японией, и в Приамурье надо было дислоцировать дополнительные воинские подразделения.
Возникла потребность в строительстве военных городков. Стройбат – это кочевая жизнь для военных строителей. На первых порах располагались прямо в чистом поле в палатках или в наскоро сколоченных времянках с печами-буржуйками, спасавшими от лютого зимнего холода.
Конечно, о приезде семей никто из командиров не мог и мечтать. Потом постепенно обустраивались и переезжали во вновь возведенные помещения: красноармейцы – в казармы, командиры – в многоквартирные дома. С этого момента комсоставу разрешалось вызывать семьи. Но только-только повседневная жизнь налаживалась, как сверху поступал приказ: стройбату передислоцироваться в необжитые места, чтобы строить очередной военный городок.
Мы с матерью дважды пересекали на поезде территорию страны от Москвы до Благовещенска. Тогда это занимало больше полумесяца.
***
Демобилизовали отца в 1937 г. После возвращения в Пензу он стал работать бухгалтером в Сбербанке. Наступил недолгий период сравнительно спокойной и счастливой жизни семьи. Потом грянула война. Отца призвали в армию в октябре 1941 г., с декабря он уже был на фронте в составе 33-й армии под командованием генерал-лейтенанта М. Г. Ефремова.
Весной 1942 года во время Вяземской операции армия оказалась в окружении и после полного истощения боеприпасов и продовольствия большая часть ее состава была взята в плен. Отец же попал в эту переделку самым нелепым образом. Он не был в окруженных частях, и его послали туда последним самолетом для выдачи зарплаты.
***
Отца направили в окружение, когда уже было очевидно, что мышеловка захлопнулась. Не ведая этого, он доложил командующему свои соображения о работе полевых касс армии. Тот внимательно его выслушал, со всеми предложениями согласился и даже разрешил дать телеграмму в Центр с запросом дополнительной наличности.
Несколько дней спустя все наличные деньги пришлось сжечь, а фактически безоружные, истощенные голодом остатки 33-й армии разбрелись по лесам и весям вдоль непроходимой из-за половодья реки Угры. Ранним утром 18 апреля 1942 г. отец, скрывавшийся с группой товарищей по несчастью в погребе местного крестьянина, был обнаружен немцами. Началась тяжелейшая трехгодичная эпопея его пребывания в немецком плену.
Все это время он числился без вести пропавшим. После освобождения к нему не было претензий. Он прошел фильтрацию, никуда не ссылался, еще в течение года служил в армии, а после демобилизации вернулся в Пензу, где по-прежнему занимался своим бухгалтерским делом.
Но тяжкий груз плена еще долго висел и на нем, и на мне. Его время от времени, всегда к ночи, вызывали на допросы в местную контору КГБ якобы в связи с какими-то вновь открывшимися обстоятельствами, что создавало нервозную обстановку в семье.
***
Война заставила меня, как и многих моих сверстников, в одночасье повзрослеть. Мне только что исполнилось 12 лет. На мои плечи легли все хозяйственные заботы по дому.
Никаких коммунальных услуг не было. Все приходилось делать самим. Дрова покупали, но надо было их распилить, наколоть, сложить в сарае. Тогда я научился пилить бревна на козлах – в одиночку двуручной пилой. Мелкие поленья колол топором, а крупные – колуном. Носить воду с колонки сразу вошло в мои обязанности.
Зимой – топка печей и уборка снега. Летом – посадка и полив овощей. Во дворе был глубокий колодец с ледяной родниковой водой. Каждый вечер из него надо было наполнить две большие бочки для полива. Постоянно требовалось что-то чинить: то крыльцо или тротуары, то забор или погреб, то красить крышу.
Ежегодно в 10–12 километрах за городом жителям выделялся участок земли для посадки картошки. Его надо было вскопать, засадить, вовремя окопать, собрать урожай и вывезти. От отца остался велосипед, который выручал меня. Нельзя было достать ни запасных частей, ни резиновых камер. Порой приходилось прямо на дороге заклеивать латаные-перелатаные камеры.
По воинскому аттестату отца мы с матерью получали деньги на содержание. Их хватало лишь на то, чтобы отоварить продуктовые карточки на хлеб (по 400 грамм в день на человека) и самые необходимые продукты. Этого недоставало для обеспечения нормального питания, не говоря уж об одежде, хозяйственно-бытовых расходах, приобретении книг и учебников, выписке газет и журналов.
Матушка начала распродавать на толкучке (вещевом рынке) предметы семейного гардероба и домашнюю утварь, ушли с молотка пианино и картина Шишкина, дошла очередь и до отцовской библиотеки. Мне удалось сохранить лишь самое ценное – Пушкина, Толстого, Чехова, сочинения Достоевского в 12 томах, приложение к журналу «Нива» – единственное, что и сегодня осталось у меня от тех времен на книжной полке.
Как-то выкручивались, но все же было голодно, порой в буквальном смысле. Мы решили сдавать жилплощадь квартирантам. В то время в Пензе было много военных: кроме гарнизонных частей, два училища – артиллерийское и минометное. 
Фонтанка на ул. Пулемётной (ул. Замойского). Из коллекции Игоря Шишкина
Военный городок на западе города не вмещал всех, и многие офицеры устраивались на постой в частных домах. Там же обычно и столовались. Снабжались они хорошо, и поэтому вместе с квартирантами на нашем столе стали появляться такие деликатесы, как масло, тушенка, сало-лярд (по ленд-лизу из Америки). Это очень помогло нам с мамой выстоять в самое трудное время.
Конечно, мне пришлось переселиться из гостиной (там жили квартиранты) на кухню.
Нередко в трудных ситуациях нас выручали неформальные связи с «нужными людьми». Так было, например, с зимней одеждой и обувью. К зиме 1942 г. я окончательно вырос из своего пальто. В магазинах одежды ничего подходящего не было, на вещевом рынке – дорого.
Между тем дед Федот (мамин отец) работал главным бухгалтером на швейной фабрике, где шили ватники-телогрейки для фронта. Как-то мама мне говорит: «Собирайся, пойдем к деду на фабрику одевать тебя».
Прошли прямо в кабинет директора, давнего приятеля и коллеги Федота Александровича. Он встретил нас радушно. «Заходи, заходи, Фаня. Ой, парень-то совсем взрослый. Мне Федот говорил». – «Уж помогите, Ильмет Салимович, будем век благодарны!»
Вмиг в кабинет занесли кипу телогреек, примерили, подобрали подходящую. Мать оплатила покупку в кассу, и проблема благополучно разрешилась.
***
Школе я и мои сверстники обязаны очень многим. Здесь нами получен добротный стартовый багаж знаний, здесь формировалась страсть к познанию, ставшая для многих из нас главным смыслом жизни.
В Пензе я окончил 1-ю школу.
Правда, фактически моя учеба проходила не в ней. По месту жительства я должен был учиться в 7-й школе, расположенной на ул. Гоголя. Однако мои родители предприняли невероятные усилия, чтобы зачислить меня в 4-ю школу, директором которой был известный в те времена педагог Сергей Осипович Арсентьев.
Матушка когда-то у него училась и всегда говорила о нём с большим почтением. Именно поэтому он мне и запомнился.
Школа № 4, 1930-е. Из коллекции Игоря Шишкина
Позднее, кажется, уже после начала войны, нас всех перевели в 5-ю школу, расположенную на ул. Чкалова. А в 1943 г., после раздела школ по признаку пола, 4-я школа стала женской, а мужской состав учащихся перевели в 10-ю школу, расположенную на Красной улице в здании бывшего Епархиального училища. Туда же переместили мужской состав учащихся и значительную часть учителей 1-й школы, так как в ее помещении располагался военный госпиталь. 
Справа – бывшее Епархиальное училище. Из коллекции Игоря Шишкина
Формально в 1947 г. мы окончили 10-ю школу. Однако вскоре, чтобы не прерывать историю знаменитой гимназии, решили считать 10-ю школу ее преемницей в военные годы.
***
Должен сказать, что нам в школе очень повезло с преподавательским составом. Среди них, между прочим, было много учителей-мужчин.
Начну с истории. Татьяна Матвеевна Андреюк преподавала нам историю сравнительно недолго: в 7-м или 8-м классе. Ничего не могу сказать о том, как преподавала, потому что все мы были покорены не её профессиональными способностями (не хочу бросить на неё тень, но просто это как-то не запомнилось), а её несомненной женской привлекательностью, сочетавшейся с доброжелательным отношением к нам, балбесам.
***
Уроки по истории были переданы Борису Константиновичу Ручимскому, человеку обширной образованности и высокой культуры. Он был прирожденным историком, обладал огромным запасом исторических знаний. К тому же мастерски владел даром красноречия. По своему уровню он вполне мог быть вузовским профессором. 
Борис Ручимский. Из коллекции Игоря Шишкина
Однако большую часть времени преподавал нам биологию. Преподавал изумительно, с философской подоплекой. Часто вспоминаю Бориса Константиновича с благодарностью за знания и по истории, и по биологии, за интерес, привитый к этим предметам на всю жизнь.
Нашим классным руководителем был Николай Николаевич Архангельский. Тоже незаурядная и очень колоритная личность. Получилось так, что заочно мы познакомились с ним задолго до прихода к нам.
Он был фронтовиком и переписывался с Антониной Николаевной Поповой, с которой его связывали давние романтические отношения. Она преподавала у нас математику и, кажется, даже осуществляла классное руководство. Во всяком случае, между нею и классом существовали доверительные отношения, и она зачитывала нам выдержки из фронтовых писем Николая Николаевича, рассказывала нам об этом человеке.
Когда он впервые вошел в наш класс, в военной гимнастерке и офицерских сапогах, мы уже многое о нем знали и сразу приняли его как авторитетного наставника.
У Николая Николаевича была своеобразная методика преподавания, рассчитанная на соревновательную активность учащихся. Он, например, быстрой походкой входил в класс, по-деловому называл 7-8 задач по учебнику и говорил: «Кто решит первым – тому пятерка».
Наступала напряженная тишина, только перья скрипели. Потом чей-то взволнованный голос: «Я решил!» – «Ну, давай посмотрим». Затем следовала либо обещанная пятерка, либо уточняющие вопросы, сомнения и заключение: «Да, вот это решение слишком сложно. На пятерку не тянет, только четверка». Но как мы старались, как хотели вырваться в передовики и как радовались, когда это удавалось.
И все же главное заключалось в том, что, будучи профессиональным педагогом, Николай Николаевич был прекрасным человеком, который пользовался большим уважением. Никогда не морализировал, искренне интересовался потребностями и заботами каждого ученика.
Жил он в небольшом деревянном домике на Рождественской улице, по-моему, уже вместе с Антониной Николаевной.
Но, конечно, наибольшее влияние на становление моих нравственных и мировоззренческих позиций, да и на выбор профессии, оказал Владимир Ефимович Леонов. Истинный интеллигент, знаток русской литературы, великолепный методист.
***
Владимир Ефимович часто устраивал сочинения. Был очень скуп на отличные оценки за сочинения. А сочинения мы писали часто. Помню, какой радостью для меня было, когда в последней четверти в 9-м классе я получил пятерку за сочинение. Это была первая пятерка в классе. До этого четверка считалась высшей оценкой.
Многим обязан я Владимиру Ефимовичу. Наш класс считался сильным – восемь претендентов на золотую медаль. Но случилось так, что удача сопутствовала мне одному. Именно из-за сочинения. Видимо, личная жизнь у Владимира Ефимовича сложилась не очень удачно. Я бывал у него дома. Он жил один, в тесноте и беспорядке, в комнате, заваленной книгами.
Географию нам преподавал сначала Павел Васильевич Клевацкий. Он был каким-то общественным деятелем, чуть ли не депутатом местного совета, всегда озабоченным, куда-то спешившим.
Любил неформальную проверку знаний по географии: ставил ученика спиной к карте и вопрошал: «Вы должны проехать на пароходе от Ленинграда до Владивостока вокруг Африканского континента. Какие портовые города встретятся на пути?» Ставил пятерку за правильный ответ. И тут же мог исправить ее на двойку за незнание, где находятся Азорские острова. Эта манера побуждала нас изучать географию.
Потом географию преподавал Петр Михайлович Иллюстров. Настоящий учёный, работавший в пединституте. Мне даже кажется, что его знания по географии были избыточными для школьников. К тому же уроки не ограничивались географическими сюжетами, он нередко обращался к истории, комментировал политические события в мире.
Выглядел Петр Михайлович импозантно: седой, с пышными усами. Говорили, что у него много научных трудов. Все относились к нему с большим почтением. Он никогда не повышал голос, но было очень стыдно при его вроде бы мягких упрёках.
Химию в нашем классе преподавала Надежда Матвеевна Митрофанова, жена директора школы Г. Е. Склизкова. Ее отличали некоторые странности. Объясняла вопросы очень запутанно, для нас непонятно. Оценки ставила не за знания, а за отношение к предмету. Достаточно было проявить интерес к химии, задать вопросы, подтверждающие такой интерес, и отличная оценка обеспечена.
В молодости она училась у Д. И. Менделеева, слушала его лекции, с упоением рассказывала, как она с ним танцевала на выпускном вечере. Всякое упоминание о выдающемся ученом обеспечивало её расположение, а следовательно, и прекрасный табель. Мы это быстро поняли, получали отличные оценки, но больших знаний по химии в школе не приобрели.
Иное дело физика, которую преподавал Григорий Григорьевич Ясько, жесткий педант, требовавший от учеников четких знаний предмета в объеме школьного учебника. Результат был налицо: мы знали законы классической физики, умели объяснить их действие и даже с помощью приглашенных лекторов получили элементарные представления о ядерной реакции. Григорий Григорьевич был строг, но справедлив, редко улыбался, хотя обладал определенным чувством юмора.
Юрий Красин
