Вспоминая Юрия Семёновича Лазуркина (1916-2009), мысленно возвращаешься в годы расцвета советской науки, когда она была действительно востребована начальством и чрезвычайно престижна в стране. Конечно, далеко не вся наука, а только те ее разделы, которые имели или могли иметь, по мнению начальства, военное применение.
Я попытаюсь, хотя бы отчасти, воссоздать атмосферу тех лет, когда учился и работал под началом Ю. С. в его лаборатории в ИАЭ им. Курчатова (потом в ИМГ АН СССР) и на кафедре молекулярной биофизики МФТИ.
Вспоминать Ю. С. особенно приятно, потому что он обладал совершенно замечательными человеческими качествами. За многие десятилетия преподавания в МФТИ Ю. С. воспитал несметное количество студентов и аспирантов, которые теперь работают как в России, так и в странах ближнего и дальнего зарубежья.
Краткая предыстория.
Ю. С. происходил из ассимилированной петербургской еврейской семьи, активно участвовавшей в русской революции. Дядя Ю. С., М. С. Лазуркин, был ректором Ленинградского университета вплоть до 1937 г., когда он погиб в застенках НКВД.
Вдова репрессированного ректора Дора Абрамовна Лазуркина прославилась на всю страну выступлением на XXII съезде КПСС в 1961 г. Старая большевичка, лично знавшая Ленина и оттрубившая 20 лет в ГУЛАГе, заявила с трибуны съезда, что ей во сне явился Ильич и попросил отселить от него Сталина, который в то время лежал рядом с ним в Мавзолее. После этого труп Сталина из Мавзолея убрали.
Ю. С. входил в науку еще до войны под руководством Анатолия Петровича Александрова в знаменитом ленинградском Физтехе, основанном «отцом советской физики» Абрамом Фёдоровичем Иоффе. Ю. С. прошел очень хорошую школу не только в смысле самой физики, но и в смысле того, как физикой заниматься. Он был физиком-экспериментатором и всегда четко разделял своих сотрудников на экспериментаторов и теоретиков; но был убежден, что только в тесном взаимодействии тех и других можно добиться действительно сильных результатов.
Александров нацелил Ю. С. осваивать физику полимеров, которая только-только возникала. Ю. С. изобрел прибор для изучения механических свойств полимерных материалов, сделал на этом приборе ряд пионерских работ. Но началась война, и Александрова, дав ему в помощники Игоря Васильевича Курчатова и Ю. С., направили в Севастополь размагничивать корабли Черноморского флота, чтобы защитить их от немецких мин. Теоретической разработкой
проблемы занимался Игорь Евгеньевич Тамм. Когда Севастополь был оставлен, Ю. С. перебросили в Сталинград,
где он размагничивал корабли Волжской флотилии. Ю. С. любил вспоминать эти свои героические дни, он законно гордился и своей фронтовой биографией, и полученными
наградами. На фронте вступил в партию, в которой состоял до самого конца, до того, как КПСС прекратила свое существование.
Ю. С. был страстным адвокатом фундаментальной науки. Его аргумент состоял в том, что нельзя предвидеть, какое фундаментальное открытие приведет к самым невероятным практическим приложениям, включая военные.
Его любимая байка, которую я слышал от него тысячу раз, состояла в следующем. До войны начальство очень внимательно следило, чтобы физики занимались только тем, что может быть полезным народному хозяйству, и не отвлекались на решение мировых проблем, типа создания единой теории всего или изучения структуры атомного ядра.
Поэтому, когда в Физтех приходила очередная комиссия с проверкой, Иоффе просил Курчатова, который как раз занимался физикой ядра, не появляться в институте. Ну а потом, когда разведка донесла, что американцы делают бомбу, и потребовалось начать советский атомный проект, Иоффе предложил, чтобы Курчатов такой проект возглавил.
А если бы Иоффе не поддерживал Курчатова, а разогнал его группу еще до войны за то, что они занимаются никому не нужными исследованиями, кто бы возглавил у нас атомный проект?
Действительно, по свидетельству Ю. С., моего отца, многих других участников проекта, личные качества Курчатова сыграли огромную роль и в успехе дела, и вообще в судьбе послевоенной физики в СССР.
После войны, вернувшись к «мирной» науке уже в Москве, Ю. С. какое-то время работал в Институте физпроблем, который Александров возглавлял, пока создатель института Пётр Капица находился под домашним арестом у себя на даче за то, что поссорился с Берией.
Когда тирана не стало, Берию расстреляли, а Капица вновь возглавил свой институт, Александров и Ю. С. перебрались под крыло ставшего могущественным Курчатова на северо-запад Москвы, в ЛИПАН, как тогда назывался головной институт вновь созданного Министерства среднего машиностроения.
Конечно, и ЛИПАН (Лаборатория измерительных приборов Академии наук), и «среднее машиностроение» были эвфемизмами, за которыми скрывали от американских шпионов ядерную тематику. Поэтому я и поставил выше слово «мирной» в кавычки. Мирной науки без кавычек в СССР никогда не было и быть не могло. Насколько я понимаю, в ЛИПАНе помимо спецтематики Ю. С. занимался влиянием радиации на механические свойства полимерных материалов.
В середине 1950-х годов СССР и его сателлиты представляли собой нечто подобное сегодняшней Северной Корее: отрезанную от остального мира территорию, ощетинившуюся всеми видами вооружений, включая ядерное. Но после XX съезда наступила оттепель и подул свежий ветер перемен.
Я где-то читал, что это был единственный период в истории СССР, когда наблюдался реальный рост ВВП и благосостояния граждан, причем не за счет торговли углеводородами, а за счет роста производства. При всей неотесанности у тогдашнего начальства не было сталинской паранойи в отношении Запада. Даже появились кое-какие научные контакты.
Свидетельством большей открытости было переименование ЛИПАНа в Институт атомной энергии (ИАЭ). Улучшился доступ к научной литературе: был создан ВИНИТИ (Всесоюзный институт научной и технической информации). Появилась возможность узнать, не только из вражеских радиопередач, что творится по ту сторону «железного занавеса». Так в СССР залетела весть об открытии двойной спирали ДНК.
Среди биологов эту весть, в сущности, некому было услышать. Генетики были практически уничтожены. Но эта весть была услышана физиками, в первую очередь потому, что самым энергичным глашатаем новой науки, молекулярной биологии, был русский, бывший советский физик Георгий Гамов.
Когда он сбежал из СССР, став невозвращенцем в 1933 году, Гамов был, вероятно, самым знаменитым советским физиком. Я сам впервые узнал о ДНК из статьи Гамова, опубликованной в Scientific American в 1955 г.
Я уверен, что именно эта статья Гамова до крайности возбудила легко увлекавшегося новыми идеями Тамма. Я знал Тамма лично, он бывал у нас дома еще в Сарове. Хорошо помню его необыкновенно зажигательные рассказы о снежном человеке, в поисках которого он сам принимал участие. Это было в середине 1950-х, а в конце 1950-х Тамм увлекся двойной спиралью. Он стал выступать на семинарах по всей Москве и пропагандировать новую биологию.
Конечно, эта пропаганда воспринималась с энтузиазмом, так как именно среди физиков всегда было наибольшее неприятие лысенковщины, как и любой другой лженауки. Тамм встретился с Курчатовым, с тем чтобы уговорить его создать в ИАЭ отдел новой биологии, тем самым обеспечив новому коллективу защиту от неминуемого разгрома лысенковцами, если бы таковой был создан вне могущественного Министерства среднего машиностроения.
Тамм Курчатова убедил, и тот поручил своему заму по ИАЭ Александрову построить специальный корпус, разыскать по всей стране уцелевших после разгрома 1948 г. генетиков и заселить ими новый корпус. Всё это было сделано, причем в кратчайшие сроки, уже к 1960 г. Правда, сам Курчатов это свое последнее детище не увидел: он скоропостижно скончался в начале 1960 г.
Для конспирации, в данном случае уже не от американцев, а от лысенковцев, новый отдел назвали радиобиологическим, сокращенно РБО. Но никакой радиобиологии в РБО никогда даже близко не было. Там занимались главным образом фундаментальными исследованиями в области молекулярной биологии и генетики. Конечно, к генетикам добавили физиков, которые готовы были переключиться на биологию. Среди этих физиков был Ю. С.
Ю. С. избежал соблазна уйти полностью в биологию, пожертвовав своей идентичностью как физика. Он стал именно биофизиком, посвятившим себя изучению молекулы ДНК. Он очень любил цитировать Крика: «ДНК настолько важная молекула, что о ней нельзя знать слишком много».
Первой темой в области ДНК, которой лаборатория Ю. С. занялась еще до моего появления в ней, были аномальные магнитные свойств ДНК, так называемые широкие линии в спектрах Электронного парамагнитного резонанса (ЭПР), обнаруженные Л. Блюменфельдом и А. Калмансоном.
Обнаружение особых магнитных свойств генетической молекулы вызвало огромный интерес и даже породило фантазии о том, что генетическая информация записывается на ДНК и считывается с нее так же, как это происходит с магнитной лентой в магнитофоне.
Ю. С. занимался ЭПР облученных полимеров и знал о подводных камнях, связанных с загрязнением образцов примесями железа. Он и его сотрудники показали, что тщательная очистка образцов ДНК приводит к исчезновению широких линий, то есть обнаруженное Блюменфельдом и Калмансоном явление есть артефакт, связанный с примесями железа.
Убедившись в отсутствии особых магнитных свойств молекулы ДНК, Ю. С. обратился к другим, уже реальным ее особенностям. Как раз незадолго до образования РБО Полом Доти (Paul Doty) в Гарварде было обнаружено явление плавления ДНК: расплетание двух цепочек двойной спирали при нагревании раствора ДНК.
На многие годы изучение плавления ДНК и ее комплексов с различными молекулами стало основным направлением работы лаборатории Ю. С. Когда, еще студентом МФТИ, я появился в лаборатории, то подключился к этой работе в качестве теоретика. Моими непосредственными менторами в области теории были А. А. Веденов и А. М. Дыхне. Я также довольно тесно общался с И. М. Лифшицем и М. Я. Азбелем, когда они перебрались из Харькова в Москву.
Постепенно биофизика ДНК стала оформляться в самостоятельную область, которой занимались во многих лабораториях как за рубежом, так и в СССР. Что касается СССР, безусловно, основоположником биофизики ДНК был Ю. С. Развитию этой области во многом способствовал тот факт, что в течение многих лет он возглавлял кафедру молекулярной биофизики МФТИ.
На пике эпохи застоя, в 1975 г., давление на ученых со стороны партийного руководства достигло апогея. И тут случилась драматическая история о том, как лаборатория и кафедра Ю. С. оказались на грани полного разгрома.
Неожиданно один из ведущих сотрудников лаборатории Ю. С. в Курчатовском институте, а также секретарь кафедры Ю. С. в МФТИ Эдуард Трифонов подал заявление на эмиграцию в Израиль.
Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. В головном институте Атомного министерства! В лаборатории многолетнего соратника директора ИАЭ Александрова, адмирала, отца советского атомного подводного флота и ведущего кандидата на пост президента АН СССР!
Разумеется, Трифонова немедленно уволили, а в разрешении на эмиграцию ему отказали. Но этим дело не ограничилось. За искоренение крамолы взялись партийные и кагэбэшные органы ИАЭ. Было созвано специальное заседание партбюро РБО, на котором Ю. С. как члену партии впаяли строгача с занесением за «слабую политико-воспитательную работу».
Но и этим дело не ограничилось. Чтобы учить студентов МФТИ, мы, сотрудники ИАЭ, должны были каждый год получать разрешение на совместительство. Нас лишили этого разрешения: и Ю. С., и меня, и... Бориса Товьевича Гейликмана, сотрудника отделения твердого тела, известного специалиста по сверхпроводимости, который не имел представления даже о существовании Трифонова. Его-то за что?! А догадайтесь!
Читатели старшего поколения, конечно, сразу поняли, а вот молодые вряд ли сообразили. Тогда это называлось пятым пунктом, под этим номером во внутренних паспортах значилась «национальность». Гейликман провинился только тем, что был евреем.
Вот такой еврейский погромчик учинили в ИАЭ им. Курчатова в 1975 г. ретивые кагэбэшники. Я убежден, что Александров совсем не был антисемитом, так что могло бы быть и гораздо хуже. Но я также точно знаю, что начальник по режиму ИАЭ крупный кагэбэшный чин С. А. Трофимов, который и организовал погром, был махровым антисемитом.
Но вдруг в газете Los Angeles Times от 21 ноября 1975 г. появилась статья ее московского корреспондента Роберта Тота (Robert Toth), в которой подробно описывался еврейский погром в одном из ведущих – и засекреченных – научных институтов Москвы.
Самым сенсационным в ней было утверждение Тота, что он располагает полным текстом протокола заседания партбюро РБО от 23 сентября, того самого, на котором Ю. С. получил своего строгача. Автор приводит обширные выдержки из протокола, в английском переводе, разумеется.
К чести Роберта Тота, он расставил все точки над i, раскрыв американскому читателю антисемитскую подоплеку всего скандала. В статье объяснено, что формальной причиной увольнения Трифонова было то, что «он скрыл свою истинную национальность», так как у него русская фамилия и он «русский» по паспорту.
Если подача Трифонова на эмиграцию в Израиль была обычной бомбой, то статья Роберта Тота произвела эффект взрыва бомбы атомной.
Дело в том, что протоколы заседаний партбюро режимного института автоматически рассматривались как составляющие гостайну и их попадание в руки врага являлось ЧП невероятного размера. Особенно если институтом, из которого произошла утечка, был Курчатовский.
Думаю, что парадоксальным образом именно придание гласности всей ситуации при помощи Los Angeles Times способствовало ее весьма положительному разрешению, правда, не для всех. Трифонов точно сильно выиграл – его вскоре выпустили в Израиль, и он был зачислен в прославленный Вейцмановский институт, где очень успешно проработал вплоть до выхода на пенсию.
К счастью, никому не пришло в голову заподозрить
Ю. С., коммуниста, ветерана войны, участника атомного проекта и близкого соратника Александрова, в измене родине. Все-таки, славатебегосподи, это была всего лишь эпоха застоя, а не великого террора. Ни кафедру Ю. С., ни его лабораторию не разогнали.
Пострадали двое: Гейликман, который вскоре умер, так и не дождавшись снятия запрета на совместительство, и я, на которого навесили передачу протокола Тоту, фактически государственную измену. За меня круто взялись органы после отъезда Трифонова, решив, что это я как-то выкрал злосчастный протокол (хотя как я мог это сделать, будучи беспартийным?).
Меня лишили допуска, так что я не мог оставаться сотрудником ИАЭ, а попытка перевестись и Институт молекулярной биологии провалилась, даже несмотря на поддержку Александрова. Я уже совсем было собрался последовать примеру Трифонова (даже стал учить иврит, хотя дальше алфавита дело не пошло). Но я прекрасно сознавал, что никуда меня не выпустят, а скорее всего посадят.
Все-таки полной уверенности в моей вине у органов не было, и, чтобы узнать наверняка, как произошла утечка, власти арестовали Роберта Тота и посадили его в Лефортово, где он всё рассказал. Тогда его выдворили из страны. Меня оставили в покое, даже стали выпускать в соцстраны. Через много лет мне стало известно, как протокол оказался у Роберта Тота, но это уже другая история, к Ю. С. прямого отношения не имеющая.
Тем временем Александров таки стал президентом АН СССР, оставаясь директором ИАЭ, и ему удалось в 1978 г. перевести РБО (к тому времени отдел уже назывался просто биологическим, БИО) в Академию в виде отдельного Института молекулярной генетики. Ю. С. и его лаборатория оказались вне досягаемости для курчатовских погромщиков.
Впрочем, к тому времени главного погромщика, товарища Трофимова, уволили. Ходили слухи, что, пока он с азартом осуществлял еврейский погром во вверенном ему институте, у него под носом некий техник выносил из ИАЭ и продавал американским резидентам какие-то секретные детали. Правда это или нет, я не знаю, но абсолютно точно (ведь мы с ним жили в одном дворе), что его вдруг отправили в отставку.
При всей их драматичности события, связанные с отъездом Трифонова, были лишь эпизодом в долгой и плодотворной истории лаборатории и кафедры Ю. С. И до, и после тех событий мы с увлечением занимались наукой, и Ю. С. максимально способствовал этому.
Ю. С. прожил долгую и, в общем, счастливую жизнь. Его необыкновенная доброжелательность располагала к нему буквально всех. Последний раз я видел Ю. С. у него дома (около площади Гагарина) в 2008 г. Он, конечно, расспрашивал о науке, о бывших сотрудниках и студентах, разбросанных по миру. Ю. С. и Дина Моисеевна рассказывали о своей пенсионерской жизни, которой они были вполне довольны, о внуках и правнуках, об отмечавшемся незадолго до того 70-летии их бракосочетания, с которым их поздравил сам мэр Лужков, выдав специальную медаль. Так к военным наградам Ю. С. добавилась еще и эта.
Бостон, апрель-июнь 2016 года
