Самое читаемое в номере

Судьба, исковерканная системой

A A A

Недавно в редакцию «Улицы Московской» попала книга «Эхо Гулага», изданная в Магадане в  2011 г.  Ее составитель Иван Паникаров собрал под одной обложкой биографические данные и воспоминания людей, в разные годы и по разным статьям оказавшихся на Колыме.  Среди таковых был и Петр Михайлович Жирков, родившийся в 1918 г. в Никольске. В общей сложности в лагерях он провел 18 лет, сидел не по политическим статьям, поэтому реабилитирован не был.  Но рассказ Петра Жиркова о времени, о среде, о том, как ломались судьбы людей, по своей сути, совершенно нормальных, без преступных наклонностей,
– уверен, заслуживает и внимания, и уважения.

Петр Жирков вспоминает: «Родился я в 1918 году в Пензенской губернии, селе Николо-Пестровка (ныне г. Никольск). В семье был самым младшим, у меня было три брата и сестра. Отец работал на стекольном заводе, мать была домохозяйкой.
Учился здесь же, в своем селе. Не выделялся ни в худшую, ни в лучшую сторону. Из всех предметов особенно любил историю. Преподавала нам этот предмет учительница по фамилии Бакута. Ее уроки были очень интересными. Но вот однажды, было это в конце 1935 года, историчка не пришла в школу. Потом мы узнали, что она «враг народа», и многие этому поверили.
А спустя некоторое время начали вызывать и нас, старшеклассников, в органы НКВД. Интересовались, что она нам рассказывала на уроках, требовали конспекты. Конспектов у многих не было, в том числе и у меня, но нам не верили, думали, мы прячем. В НКВД я держался уверенно, защищал Бакуту.
В конце 1935 года пятерых ребят и двоих девчонок отправляют в Ульяновскую колонию для несовершеннолетних как трудновоспитуемых. «Трудным» меня сочли за то, что мы с друзьями подделали талоны на продовольствие. Я товарищей не выдал и взял всю вину на себя.
Так вот и получил я свой первый срок три года. Вышел из колонии в ноябре 1938 года уже совершеннолетним и начал искать работу. Но не тут-то было: мне давали от ворот поворот из-за судимости.
Однако как-то жить надо было, и я пошел на риск. Мне не оставалось ничего другого, как воровать. Так я снова попал в стихию, из которой выбрался полтора месяца назад. Дали мне пять лет. Погнали в Ульяновск, а оттуда – на Беломорканал…»
Дальше – побег, поимка, «Самарлаг», «Волгострой».
«Со станции Бряндино под конвоем отправили по Волге в Ульяновск.
На этом пароходе плыл с труппой артистов известный в то время, да и в наши дни, эстрадный певец Леонид Осипович Утесов. Охранявший нас конвоир как-то отвлекся, и мы с товарищем покинули каюту. Я направился прямо к известному артисту, захватив с собой две ножки от стульев. Войдя в каюту к Утесову, я сразу начала выстукивать ими, как ложками, и получилась своеобразная музыкальная мелодия. Леонид gulagОсипович удивленно спросил, кто я такой, где научился так искусно играть, и попросил сыграть еще.
Видимо, ему пришла в голову какая-то идея, он предложил мне поехать с ним. Но, узнав мое настоящее положение, задумался и произнес: «Не беспокойся, что-нибудь придумаем».
Но думать было поздно. Моего товарища уже поймали: он вышел на палубу и «погорел». Попрощавшись с великим певцом, я прыгнул в воду и поплыл к берегу…»
В начале войны Петр Жирков чуть было ни освободился и попытался бежать на фронт с чужими документами,
«Среди заключенных были такие дельцы, которые каким-то образом в сложившейся суматохе раздобыли справки об освобождении и торговали ими или меняли на хлеб. Этим случаем воспользовался и я. Воля была дороже пайки, и я купил чистую справку об освобождении. Когда снова налетели немецкие самолеты, воспользовавшись неразберихой, я бежал из лагеря. Знал, что никто меня искать не будет, посчитают, что убит при бомбежке.
Имея на руках справку об освобождении, я двинулся в сторону Вологды, думал обратиться в военкомат с просьбой отправить на фронт.
В одном из населенных пунктов встретился с солдатом, возвращавшимся на фронт после какого-то задания. Разговорились с ним, и он поведал, что немцы успешно ведут военные действия, что нашим войскам не удается сдержать их натиск.
Я понял, что солдат не хочет воевать, что ему страшно возвращаться на фронт, и предложил ему такой вариант: «Ты не хочешь воевать, я понимаю тебя прекрасно. У тебя семья, дети, ты нужен им, и жизнь твоя должна продолжаться. Тебе не хочется умирать. Я предлагаю тебе поменяться документами. Я только что освободился из лагеря, вот справка об освобождении. Я отдаю ее тебе, а ты мне – свою красноармейскую книжку, и я вместо тебя иду на фронт…» Он охотно согласился.
Так в конце лета 1941 года я стал Самойловым Константином Никифоровичем, 1909 года рождения, из города Елабуга. Фотографию в красноармейской книжке пришлось «обработать», чтобы нельзя было различить черты лица. Но на фронт я не попал, мой возраст не соответствовал году рождения, указанному в красноармейской книжке. Меня сразу же разоблачил первый воинский патруль, и я опять оказался в лагере».
Отправили на север Свердловской области, потом в Гурьев, что на Каспии, потом в «Вятлаг».
*  *  *
«В 1948 году меня освободили из лагеря, и я вернулся домой, в село Николо-Пестровка. Дома меня уже давно никто не ждал. Отец и два средних брата погибли на войне. Сестра Надежда работала в Пензе. Только мать и старший брат Николай жили в селе. У брата была своя семья, а мать жила одна. Было много слез и радости…
На работу не брали, почему-то везде нужен был военный билет, а у меня, естественно, его не было. Через несколько дней уехал в Краснодарский край, в г. Белореченск. Там устроился на лесоповал, опыт в этом деле у меня был.
На работу взяли без документов, я сказал, что документы вот-вот должны прийти. И мне поверили на слово. Но документов не было. В общем, через пару недель попросили меня, хотя рабочие были мною очень довольны.
Что делать? Вернулся домой, а через день поехал к сестре в Пензу. Но и там не просто было мне, несколько раз судимому, найти работу. Однако договорился. Через пару дней, собрав дома кое-какие вещи в мешок, вышел на дорогу, чтобы добраться попутками до Пензы.
Но, видимо, не суждено мне было жить и работать, как все, по-человечески, да и
сам я уже понимал, что мой жребий иной. Взяли меня и снова доставили в органы НКВД. Начали расспрашивать – кто такой, почему не работаю, что в мешке, куда направляюсь, что дела в Пензе. Они, оказывается, уже знали, что я ездил в Пензу. На вопрос, зачем ездил в Пензу, я ответил, что искал работу.
– А разве здесь нет работы? – был вопрос.
– Работа есть, да не берут меня, – ответил я.
– Ах, не берут, но мы возьмем, у нас есть работа.
И взяли, посадили в следственную камеру, завели дело. Признали, что якобы украл какие-то вещи. Я снова решил бежать. Вывели как-то на прогулку (я еще был под следствием), и мы с одним подследственным gulag 2перемахнули через забор и – в разные стороны. Я-то свое село знал хорошо и сразу побежал через поле к лесу.
Но на свою беду наткнулся на инкассатора, который в поле собирал картошку. Он был при оружии. Узнав меня и поняв, в чем дело, он выстрелил и попал в плечо. Выстрел услышали за забором и настигли. Когда привели туда, откуда бежал, то один из энкаведешников вытащил пистолет и выстрелил мне в ступню:
– Чтобы больше не бегал, – пояснил он.
Бросили в камеру-одиночку и трое суток не подходили. Рана на ноге начала гноиться…»
Дальше – продолжение эпопеи зэка. Печора, «сучий лагерь».
«Следуя в 40-ю колонну, все на пересылках готовили холодное оружие, так как большинство знало, что это за лагерь. На пересылках работать не заставляли, поэтому для изготовления ножей времени было достаточно. Изготовил что-то вроде ножа и я.
Но на проходной в зону производили обыск, к тому же обыскивали оригинально: раздевали почти догола и вытряхивали все, что имелось в робе. А проверив, выталкивали в зону. Ты еще не успел одеться, а тебя уже ожидали «местные» и на глазах у всех выхватывали из рук понравившиеся вещи.
У входа в зону, в помещении, куда нас провели, стоял большой деревянный ящик, в который мы сбрасывали все лишнее, что у нас было. Отобрали нож и у меня. Проверили, но одеться я успел, к тому же смогу незаметно взять из деревянного ящика чей-то нож. Рукоятку засунул в рукав робы, а лезвие держал в ладони. В случае, если заметят, я могу незаметно выбросить его. Мне повезло: нож остался при мне.
Только сделал первый шаг в зону, как ко мне направились сразу несколько человек. Кому-то что-то понравилось из моего тряпья, и один из них потребовал: «Снимай». Обозленные рожи приближались ко мне. Я ожидал этого. Из рукава в ладонь скользнул нож, и первый из приближавшихся, которого я могу достать, отведал его. Остальные от неожиданности шарахнулись в стороны, они не ожидали, что я вооружен. Не давая им опомниться, я зацепил еще одного. В это время охрана заметила потасовку, и грабители были убраны.
В этом лагере за каждым по пятам ходила смерть. Никто никому не верил, и даже разговаривали не так часто друг с другом. Самые большие истязания терпели политические. Я держался сам по себе, никому не верил, ни с кем не дружил».
Колыма, освобождение по амнистии в марте 1953 г. И потом, до пенсии, работа в Магаданской области, на прииске имени Горького. Отказ в реабилитации – статьи были все уголовные.
И размышления на склоне лет: «Вспоминая прошлое, думаю о том, что и мою судьбу исковеркала сталинская система. Свой первый срок я получил за такую провинность, за которую в наше время никто никаких сроков не получает. В этом я уверен. А с того срока все и началось. Не будь его, кто знает, как сложилась бы моя жизнь. Но теперь ничего уже не изменишь, не переделаешь и не начнешь сначала».

Прочитано 2163 раз

Поиск по сайту