– Какую книгу Вы сейчас читаете?
– Над изголовьем кровати у меня светильник и книжная полочка, для текущего чтения. Так вот, там сейчас лежат около 10 книг: одни перечитываю, другие дочитываю, третьи готовлюсь читать.
«Человек бунтующий» Альберта Камю не сегодня-завтра закончу и возьмусь за Ницше, «Заратустру» которого я читал в 80-х ещё в самиздате, как и «Введение в психоанализ» Фрейда, а вот дорогущий двухтомник Ницше 1990 г. издания целиком так и не одолел.
Вообще, вся моя комната сплошь в книгах. Я иногда просто люблю на них смотреть, что-то вспоминать, думать и спорить с их авторами – классиками и современными писателями.
– Первая прочитанная Вами книга?
– К сожалению, не помню. Но в детстве и отрочестве я очень любил русские народные сказки и приключенческую литературу. «Таинственный остров» Жюль Верна перечитывал раз пять и знал наизусть. И сейчас руки тянутся взять и перечитать эту книгу.
Книги детства – это здорово! Читали все, одни больше, другие меньше, но читали. Обсуждали, пересказывали, спорили. Классику, кстати, не очень жаловали, и многие даже программные вещи обходили стороной благодаря хорошим учебникам по литературе.
Я и сам, в юные годы немало читавший, Толстого, Достоевского, Тургенева стал читать лишь лет в 25. Без классики нельзя стать писателем, хотя сейчас многим это удаётся.
Писатель прежде всего должен быть читателем, безудержным, фанатичным читателем. Но читать надо хорошую литературу и непременно классику.
– Книга, которая изменила Вашу жизнь?
– Я не думаю, что литература кардинально может изменить жизнь человека. Но повлиять может. Евангелие от Иоанна, которое я впервые подпольно прочитал и законспектировал в армии (дал офицер-двухгодичник, и оба мы чуть не поплатились за это), пожалуй, эта книга всё же повлияла на меня.
Потом, в 80-х, ещё до перестройки, моё мышление формировал в сильной степени Достоевский.
– Лучшая из подаренных Вам книг?
– Да, во времена оны книга считалась лучшим подарком. Но в деревне, откуда я родом, не было возможности покупать и дарить книги. Тем не менее дарили: родственники привозили из города. «Таинственный остров» нестандартного формата подарила мне тётка Валя. К сожалению, эта книга, как и многие другие из детства, потерялась.
А вот книгу «Исторические корни волшебной сказки» В. Я. Проппа, подаренную мне философом и просветителем Игорем Мануйловым почти 30 лет назад, я бесконечно ценю и нередко перечитываю.
– Книга, которая заставила Вас расхохотаться?
– Я больше ценю, люблю и знаю русскую литературу. И мне кажется, именно она не любит хохот, но ценит юмор, чтобы читатель мог улыбнуться и даже засмеяться.
Гоголь и Достоевский были писатели с великолепным юмором. Чехов и Булгаков, Шукшин и Венечка Ерофеев, и даже матерщинник Юз Алешковский – ещё те остроумцы.
Сам я ценю юмор во всех, даже нецензурных (частушки, анекдоты) проявлениях.
Не могу сказать, над какой книгой я хохотал. На днях жена мне зачитывала места из Чехова, «Письмо учёному соседу», – смеялись. Вспоминаю юность, когда коллективно читали «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека: тогда почему-то хохотали до слёз.
– Книга, которая заставила Вас расплакаться?
– Заставить читателя рассмеяться и расплакаться – высшее литературное искусство. Тут нужны мастерство и тончайшее чувство слова.
Могу похвалиться: мой рассказ «Несравненное сердце», по признаниям, вызывал чистые слёзы у читателей самых разных. А недавно читательница из Тамбова в письме призналась своей приятельнице Ларисе Качинской, что, прочитав мой рассказ «Тень-жена», плакала навзрыд.
Сам я человек чувствительный, хотя и несентиментальный. Читая «Белый Бим Чёрное ухо» Троепольского, плакал. И «Муму» Тургенева довела меня до слёз. Куприн, сочиняя «Гранатовый браслет», и сам плакал, и меня заставил.
Такой литературы всегда было мало, да много и не надо, чтобы не обесценить драгоценность слезы, особенно детской.
– Писатель, повлиявший на Ваш стиль?
– Иван Алексеевич Бунин. Причём в несколько этапов: первоначально я был поражён исключительной живописью, потом тончайшим психологизмом и, наконец, способом построения рассказа. Его короткий рассказ «Лёгкое дыхание» – верх литературного мастерства, я это вмиг почуял при чтении. Но долго не мог понять, почему он так воздействует на душу. Я даже переписывал его от руки, надеясь проникнуть в тайну через физиологию, – не помогло. Но потом наткнулся на работу о психологии творчества Льва Выгодского, и всё стало на свои места.
Сильное влияние с самого начала оказал на меня Достоевский, во времена моей юности не очень почитаемый начинающими и даже профессиональными писателями. Но меня он почти сразу зацепил и не отпускает до сих пор, хотя мысленно по многим вещам я теперь спорю с ним.
Булгаков тоже оказал значительное влияние. Не впадая в эпигонство, но пользуясь свойственной Михаилу Афанасьевичу формой двоемирия, я написал роман «Ангел-расстрига» и ещё хотел бы что-то сочинить в этом стиле.
– Наиболее недооцененная, на Ваш взгляд, книга?
– Где-то втуне живёт масса недооценённых книг, но и с целыми авторами не всё справедливо. Я, например, Лескова считаю классиком в первом ряду, а советское литературоведение задвинуло его чуть ли не на задворки. Да, он уступает Толстому и Достоевскому по социальной мощности, но по языку, характерам, по вере, может, и превосходит их. Но советской власти он такой не нужен был, да и царской не с руки. А писатель превосходный.
Мне кажется, недооценена книга Романа Сенчина «Зона затопления». Может, показалась критикам вторичной по тематике после «Прощания с Матёрой» Распутина… Или не столь мощной после его романа «Елтышевы»? Сенчин не публичный человек, он как бы в тени своих известных друзей Захара Прилепина и Сергея Шаргунова, хотя, мне кажется, он талантливее их.
– Какую книгу Вы не смогли дочитать до конца?
– У меня правило: дочитывать книги до конца. Если я взялся, хотя бы из уважения к имени автора, то я всё равно дочитаю. Но в юности, когда я мало чего понимал в художественности, я, помнится по настоянию моей интеллектуальной подружки, взялся за Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». И так и не дочитал.
– Какую книгу Вы хотели бы прочитать (или стыдно, что до сих пор не прочитали)?
– Я всё равно прочитаю «Пантагрюэля», из чувства упрямства. Тем более теперь уж буду читать Рабле в контексте работы о нем Михаила Бахтина.
На книжной полке над изголовьем лежат недочитанными две книги: фолиант Джонатана Литтелла «Благоволительницы» и второй том Павла Флоренского «У водоразделов мысли». Вот их-то и начну дочитывать.
– Какую книгу Вы бы хотели написать? Или она уже написана?
– У приличного писателя лучшая его книга впереди. У меня много начато и не закончено. Я не люблю писать большие вещи односюжетно и прямолинейно. Я люблю сплетать современность с историей или с фантастикой. Мне бы хотелось написать о так называемой коллективизации, привязав её к нынешней действительности.
Современная молодая писательница Гюзель Яхина заслуженно получила признание за роман «Зулейха открывает глаза» о раскулачивании в 30-х годах.
Вот и я бы хотел написать, но по-своему, несколько по-фольклорному, т. е. герой, так называемый уполномоченный, совершив смертный грех в состоянии полубезумия, стал бы каяться.
А между тем грехи его переходят из поколения в поколение. И один из потомков уже скатывается тоже до страшного греха, и это уже 80-е годы, а там и перестройка на дворе с последующей жутью 90-х и нынешним сельским безлюдьем.
Мы все под саваном прошлых грехов. Вот такой я хочу написать роман.
– Какой из написанных Вами книг Вы больше всего гордитесь?
– Последней. Это сборник повестей и рассказов «Под звень заката».
За неё мне не стыдно. Здесь и стиль, и оригинальность тем и сюжетов, и много чувств. И герои – пойди поищи у других.
Один Паня Милый чего стоит: фронтовой разведчик, герой-любовник, причём одноногий, сильный духом мужик и вечный труженик.
Я бы за эту книгу сам себе без зазрения совести какую-нибудь премию дал. Но в Пензе свои приоритеты.
Как сказано в том же «Милом Пане»: «Не по пути ты им… а кто не с ними, тот против них. Вот и вся логика».