Самое читаемое в номере

Отчаянный романтик Владимир Айтуганов

A A A

В выпуске от 27 ноября «Улица Московская» сообщила, что главный редактор журнала «Парк Белинского» Валентин Мануйлов передал в дар библиотеке имени Белинского книгу своего друга, художника и писателя Владимира Айтуганова «Равноденствие».
Сегодня «УМ» знакомит читателей с биографией Владимира Айтуганова и его взглядами на творчество.
Читайте автобиографическое эссе Владимира Айтуганова, присланное им специально для публикации в «Улице Московской».

 

aytuganov
С раннего детства, сколько себя помню, я был художником.
Искусство, живопись, импрессионизм – я на этом вырос и сформировался. Моя бабушка (духовная, не биологическая) была дочерью французского художника Альфреда Прево, жившего и умершего в Феодосии во время Гражданской войны, соседа и друга Макса Волошина.
И сейчас помню рассказы о навсегда ушедшей до-революционной культуре, художниках, писателях, поэтах, приезжавших в Феодосию.
Вместе с ней ребенком ходил на выставки в Пушкинский музей. «Терраса в Сан-Андресе» Клода Моне – с детства помнил репродукцию из журнала «Огонек», приколотую к стене, потом юношей видел оригинал в коллекции импрессионистов, привезенной из США в Москву, потом – по месту прописки картины в Музее Метрополитен в Нью-Йорке.
Мое детство с семи до десяти лет пришлось на учебу мамы в аспирантуре философского факультета МГУ.
В те годы, середина и конец 1960-х, Московский университет был одним из главных центров интеллектуальной жизни и свободомыслия: западные фильмы в кинотеатре, концерты западных музыкантов (даже американцы Пит Сигер и Джонни Кэш), рискованные художественные выставки, авангардный по тому времени Студенческий театр, ранее руководимый Роланом Быковым, выступления ведущих отечественных артистов и ансамблей в ДК МГУ.
Мама почти всю свою аспирантскую стипендию отдавала за интернат с преподаванием английского языка со второго класса, где я учился.
На остальную жизнь со мной и младшим братом зарабатывала чтением лекций через Общество «Знание». Русская и советская поэзия, творчество любимого ею Сергея Есенина были главными темами ее выступлений. Она часто брала меня на свои лекции, скорее литературные концерты, даже в далекую Калмыкию летали с туром лекций по городам, деревням, колхозам и совхозам.
Я начал рисовать еще до школы, по нашей бедности рисовал простыми карандашами на обороте использованных машинописных статей, рефератов и прочих научных трудов. Дешевенький набор акварельных красок за сорок копеек расцветил мою жизнь всеми цветами радуги!
Эрика, подруга мамы по переписки из ГДР, зная мою страсть к рисованию, прислала на день рождения походный набор карандашей для художника.
Что за набор! Кожаный футляр на молнии, внутри – двенадцать карандашей разной жесткость и мягкости, ластик, линейка, точилка, кусочки фетра для шлифовки грифеля и что-то еще, уже не могу вспомнить.
Я берег этот набор как драгоценность, никому не давал и даже, когда меня увозили в больницу с обострением пилонефрита, корчась от боли, прижимал его к груди. Этим набором пользуюсь до сих пор, почти всю жизнь.
* * *
Многие дети любят рисовать и многие родители их в этом поддерживают. До поры до времени. Ближе к окончанию школы начинается коррекция жизненных ориентиров, искусство оттесняется на дальний план. Приоритеты: хорошая зарплата, устойчивое положение в обществе, карьера и заслуженная пенсия. У художников такое редко бывает.
Я закончил философский факультет МГУ – скрепя сердце, согласился не огорчать маму и получить «надежную» профессию. (Это преподаватель-то философии надежная профессия?!)
Еще студентом опубликовал несколько статей по философии, сдал кандидатский минимум, подготовил диссертацию, но пришлось идти работать, преподавать – надо было кормить молодую семью. Продолжал «накачивать» себя наркотиком искусства, в Строгановке освоил технику мозаики (самый прочный вид изобразительного искусства!), участвовал в «подпольных» выставках...
«Философ свободен всегда, даже в оковах», – только не в СССР! Советская наука шагнула далеко вперед со времен античной Греции: самых активных травили химией, глушили электрошоком, запирали в психушки без срока выхода.
По стране гулял идеологический психоз, свободное от партийной идеологии искусство пряталось по мастерским, подвалам, дачам. Квартирные выставки, экспозиции в непредвиденных и неожиданных для бдительных глаз местах – их было немного, но они были глотком свободы.
Социально-политический контекст у меня в годы подпольных выставок был основным, что понятно и объяснимо в тогдашних условиях. По молодости лет я не участвовал в Бульдозерной выставке, разгромленной милицией, и на Малой Грузинской, цитадели авангардизма, начал выставляться уже после того, как мои картины стали продаваться за рубежом и про меня был снят небольшой фильм австрийским телевидением – в коммуналке, в 19-метровой комнате, заставленной моими холстами, планшетами жены-студентки Московского архитектурного института, с детской кроваткой и пианино.
Первый год горбачевской Перестройки наивно надеялся, что Волшебная флейта уведет всех партайгеноссе, хапуг, держиморд и иже с ними и утопит в Северном Ледовитом океане. Не произошло.
Уехал в 1991 г. с семьей, когда приоткрылись границы. Не могу выносить хамство на всех уровнях, мат в метро, на улицах, в очередях, унижения в кабинетах, продажность прессы, цинизм политиков, промытость мозгов обывателей, вечное торжество партократии.
Я люблю Россию, люблю березки, храмы, чистоту небес, тропинки, колодцы, чаепития с друзьями, но жить в состоянии постоянной депрессии и войны каждого против всех не могу. Искренне восхищаюсь и горжусь своими друзьями в России, особенно в провинции, кто продолжает сеять разумное, доброе, просвещать дремучих, бороться с кровопийцами. Горько, что список «За упокой» все растет, когда прихожу в церковь: в живых друзей остается меньше и меньше – система выбивает.
* * *
В славные времена моды на пост-советское искусство с выставки в Европе или Америке продавалось 80-90% работ. Эх, было времечко!... Ударил под дых кризис 1992-1994 годов: обвалился рынок акций и недвижимости, американцы припрятали денежки в надежные вклады. Искусство, как известно, в самом конце списка необходимых покупок.
...Подчас жизнь в эмиграции била по ребрам, приходилось сжиматься в комок, чтобы выдержать. Был очень трудный период в Америке, когда картины совсем не продавались.
После внушительной выставки в ООН с дипломатическим коктейлем и русским разгуляй-обжорством на моем банковском счету образовался глубокий минус, даже не нашлось мелочи на автобус, чтобы с женой и сыном доехать до дома.
В придачу подлый заказчик расплатился «деревянным» чеком за сделанный интерьер. Друзья не могли занять ни копейки. Из-за безденежья сына перевели из частной русской гимназии в районную школу для одаренных и талантливых, где ему в первый же день мальчишки выбили передний зуб.
Жена не уехала обратно в Москву только потому, что денег на билет не было. Я еще тяжело заболел, расписывая по зимнему холоду окна для армянского ресторана. Отчаяние и безысходность...
С температурой за сорок градусов звонил в благотворительные эмигрантские организации, русские церкви, Толстовский Фонд, просил помочь хотя бы продуктами – везде отказ, отовсюду посылали... Впору вешаться. Зарекся обращаться за помощью.
Жена, архитектор по образованию, начала убираться в богатых домах, я пошел на стройку, когда немного поправился.
...Тяжелая работа отупляет. «Отдых сделал из обезьяны человека», – повторяет мой друг-поэт. Я чувствовал себя ломовой лошадью, тягловым животным, но не человеком с двумя высшими образованиями, американским патентом на изобретение и тремя работами в Музее Метрополитен.
Смертельно уставший приходил вечером домой, принимал душ, ужинал, садился на диван и тупо смотрел в одну точку, даже на телевизор сил не было...
Тогда в моей свинцово-тяжелой голове шевельнулась мысль, что вконец деградирую, если не начну делать что-то интеллектуальное и творческое. Так появилась идея первой сказки «Райский остров» – утопия, иллюзия для художников о сказочном острове в теплом океане, где есть все – только рисуй, твори, живи!
По вечерам я устраивался на диване, подложив под спину, чтобы не болела, подушку, и писал полтора-два часа, пока не засыпал. Утром – опять в карьер, вечером – к чистому линованому листу.
Я всегда сначала пишу рукой – авторучкой с черными чернилами или тонким фломастером. Рука успевает за мыслью, а печатать на компьютере с такой скоростью я не умею. К тому же, когда текст напечатан, сразу хочется его редактировать, править, форматировать, а это отвлекает от главного, от писания.
Сейчас, когда стало немного легче с деньгами, люблю делать наброски картин и писать черновики прозы на набережной Сены напротив Нотр-Дам: на лавочке или на корме баржи-ресторана.
* * *
До отъезда из СССР и за годы эмиграции у меня было много публикаций – статьи и книги по искусству, культуре, истории, кунг фу на русском, английском, датском и азербайджанском языках. Альбом «Обри Бердслей. Избранные рисунки» с моей вступительной статьей был первым в России и СССР об этом уникальном художнике. До сих пор альбом – бестселлер и библиографическая редкость.
Моя первая книга художественной прозы вышла в 2010 г. на английском, а потом на русском языке. Сборник «Любовь и Искусство» (Fables of Love and Art) составлен из двадцати трех сказок, основанных на исторических, социальных, любовных и бытовых сюжетах с элементами фантастики и волшебства.
Среди героев сказок – Леонардо да Винчи, русский иконописец Андрей Рублев, итальянский скрипач-виртуоз Никколо Паганини, древнеримский архитектор Витрувий, современный азербайджанский художник-авангардист Джавад Мирджавадов и менее известные или вымышленные персонажи.
Место и время действия разворачивается от древнегреческой колонии на берегу Черного моря до коммунистической Москвы 1980-х годов; от Парижа XIX века до Нью-Йорка 11 сентября 2001 г., дня террористической атаки; от современного Израиля до технократического общества будущего.
Искусство создает собственную реальность, более человечную и гуманную,
чем окружающая нас серая обыденность с работой от восьми до пяти и коротким отпуском.
Эта реальность живет независимо от художника, подчиняется собственным законам. Она поддерживает духовно и академиков, и пахарей. Произведения антиэстетические в данной системе координат имеют свое право на существование в иной системе. Каждая картина находит своего зрителя, а книга – читателя.
Наверное, я – отчаянный романтик, если, несмотря на все передряги, сложности, разочарования, верю, что у каждого человека есть свое счастье Большой Любви, которую кому-то удается встретить, а кто-то ждет ее всю жизнь.
Повесть «Равноденствие» (2014) о двух немолодых людях, встретивших такую Любовь, вынужденных долго ее скрывать, чтобы пройдя через многие испытания, наконец, соединиться. Без детективного сюжета, высокого искусства, секса, драк, пыток и чудесного спасения, конечно, было не обойтись.
Моя последняя книга – роман «Оленька, или Будем посмотреть, Париж» вызвала много противоречивых откликов. «Оленька» – остросюжетная книга о жизни, любви и злоключениях русской женщины в Париже.
Главная героиня, Оленька, в 90-х годах приезжает в Париж молодой студенткой с туристической группой из Москвы и нелегально остается во Франции.
Многочисленные рискованные приключения и коллизии Оленьки рассказаны в 26 главах близкими подругами, священником,
любимым человеком, мужем-садистом,
любовниками, случайными знакомыми и прохожими вплоть до ее возраста 50-ти с лишним лет.
Образ Оленьки – собирательный. Грустный и требующий понимания и сострадания. Разные женщины из разных стран и времен послужили прототипами.
Я использовал внешний вид, разговоры, ситуации, слова и выражения, но прямых цитат старался избегать.
Воинствующие феминистки и ханжи подвергли книгу гневной критике, заклеймили и предали анафеме.
Поклонники русской литературы Серебряного века схватились за сердца от образа маньяка-садиста и откровенных ситуаций, многих испугало изображение любовных и сексуальных сцен (секс – это гимнастика, любовь – это Любовь!)
Кроме оскорбления всего женского рода, членов наружу и влагалищ наизнанку они в книге ничего не увидели. Наверное, книга действительно получилась, раз такую бешеную реакцию вызвала.
Свобода слова проверяется на эротическом искусстве – актуально всегда и везде. Не должно быть запретных тем и форм их выражения, должна быть свобода слова и творчества. Есть искусство и не-искусство.
Любой сюжет может быть сделан хорошо или плохо. Буханку хлеба часто изображали вульгарно, как и колхозных пастухов и пастушек – классические примеры советского соцреализма.
Порнография – термин придуманный ханжеством. В Штатах до конца 1950-х годов цензура считала порнографией показ на экране поцелуя дольше, чем тридцать секунд. ОК! Сцену разбивали на два-три куска, и фильм выходил на широкий экран.
Смысл терминов менялся и меняется в разные эпохи и в разных странах. Похабщина надписей и картинок на стенах вокзальных туалетов к искусству не относится. Интимные сцены и переживания описывать во много раз сложнее, чем «белой акации гроздья душистые...»
Авторитет имен, овеянных флером истории искусства и литературы, сдерживает критиков от гневных плевков в их сторону. Типичный снобизм. К тому же определенные стороны творчества великих не известны массовому читателю/зрителю.
Как художник предпочитаю писать зримыми, почти осязаемыми образами: «...книжка без картинок – книжка неинтересная!» Стилистически мне нравится и лучше удается живой динамичный язык с долей юмора, ёрничества, самоиронии.
Старался выработать узнаваемую интонацию, необходимую для любого рассказчика. Надеюсь, что нашел собственную форму изложения, отличную от других. Это как тембр голоса у певца.
Ars Longa Vita Brevis!
Владимир Айтуганов
10 ноября 2015 г.
Брюссель (Бельгия) – Ньюарк (США)

фото Ирины Вердье

Прочитано 4110 раз

Поиск по сайту