В Париже перед Рождеством обычно холодно и сыро. Дни – тусклые и серые, часто идет мокрый снег с дождем. Под ногами образуется ледяная каша, дворники в длинных фартуках и в форменных кепи, почти как у полицейских, не успевают чистить тротуары и мостовые.
Вечером город меняется: рано зажигаются уличные фонари и лампы в домах, витрины магазинов призывно сверкают, а вывески многочисленных ресторанов и бистро манят замерзших прохожих погреться в тепле и уюте, поужинать и выпить стаканчик вина. Наряженные елки, гирлянды из фонариков и игрушек, покупки, смех и поздравления – все создает чувство праздника и веселья.
Нанетт торопливо шла, почти бежала по улице Фабур Сент Оноре. Ее модные ботинки с высокой шнуровкой уже промокли, и она высматривала фиакр. Свободных не было, как-будто нарочно, чтобы досадить Нанетт. Наконец, возле церкви Св. Филлипа она успела заскочить в экипаж перед самым носом господина в высоком цилиндре и с тростью.
– Монмартр, Рю де Сули, – приказала она, устраиваясь поудобнее, извозчику с пышными усами.
Они начали лавировать между такими же фиакрами и двуколками. После нового вокзала Сент-Лазар стало свободнее, и они покатили по Рю Амстердам до бульвара Клиши, потом – вверх по узким улочкам Монмартра. Справа виднелась в строительных лесах громада собора Сакре Кер.
– Приехали, – объявил хрипло извозчик.
После подъема по мокрым булыжным улицам лошадь тяжело дышала и поводила боками, от спины валил пар. Нанетт, не скупясь, дала целый франк, усач довольно буркнул: «Мерси», – и поспешил укрыть лошадь попоной, чтобы не простудилась. «Наверное, бывший военный», – решила Нанетт по тому, как он, прощаясь, приложил два пальца к полям шляпы.
Нанетт прошла через узкую арку, пересекла внутренний дворик, поднялась по полутемной лестнице на четвертый этаж и дернула за цепочку дверного звонка.
Нанетт была маленькой женщиной с копной каштановых волос. Когда она расчесывалась перед сном, волосы темной волной падали ей ниже колен. Родители выдали ее замуж, как только она вышла из пансиона, ей еще не исполнилось восемнадцати лет. Будущего мужа Нанетт представили на благотворительном обеде за три месяца до назначенной свадьбы. Он работал старшим клерком в банке Лионский Кредит – блестящая партия для скромной девушки из Альфортвиля, городка под Парижем. Поцеловались они первый раз только при венчании.
Семья у них получилась славная – типичные petite bourgeois. Муж много работал, продвигался по службе, скоро они купили симпатичную квартирку в Восьмом арондисементе, рядом с Елисейскими Полями. Нанетт следила за домом, создавала уют, как ее учили в пансионе, рожала детей – их уже было трое, читала модные романы и ходила на художественные выставки.
Никаких увлечений на стороне или интриг Нанетт себе не позволяла, не то что некоторые из ее знакомых. Все в доме шло размеренно и чинно.
К тридцати годам Нанетт почувствовала, что в ее в жизни чего-то не хватает. Дети, любящий муж, квартира в центре Парижа и домик в Оверне, конечно, ее радовали, но ощущение пустоты не покидало.
Может быть, поэтому, увидев объявление в газете, Нанетт зашла в студию Лефлер – Леблейн, двух немолодых приятелей-художников, дававших уроки рисунка и живописи всем желающим.
После триумфа импрессионистов таких студий в Париже развелось великое множество. Студенты в них были, в основном, иностранцы – англичане, немцы, американцы, но хватало и французов.
Нанетт заплатила за три месяца занятий и начала приходить дважды в неделю в эту большую светлую мастерскую, наполненную мольбертами, гипсовыми слепками, натюрмортами с пыльными драпировками, японскими гравюрами по стенам и толпой студентов, каждый из которых жаждал немедленной славы. Она старательно рисовала античные головы, буханки хлеба и бутыли из-под вина.
Живопись Нанетт не давалась. Цвета и оттенки хранили тайну, которую она не могла разгадать. Запах масла и разбавителя скоро стал ее раздражать, пальцы плохо отмывались после занятий, и Нанетт убрала ящик с кистями и красками в дальний угол платяного шкафа; оставила себе только бумагу, уголь и карандаши.
По четвергам позировали натурщики – мужчина или женщина. Натурщицы не смущали Нанетт, многие из них были женщинами в возрасте, из служанок или модисток. Их мясистые тела рисовать было несложно, свет и тень мягко растекались по белой коже. Другое дело – мужчины.
Впервые увидев обнаженного натурщика, Нанетт долго не могла начать работать. Лицо у нее горело, пальцы дрожали и не слушались. Остальные студенты уже давно скрипели карандашами, а Нанетт все робела поднять глаза от пустого листа бумаги. Ей пришлось встать и попить воды, чтобы успокоиться.
Нанетт никогда не видела совсем голого мужчину, незнакомого да еще так близко. Дома считалось неприличным застать супруга неодетым, она не представляла своего милого Жозефа без брюк или пижамы. Уже несколько лет они спали в разных комнатах. Раз или два в месяц муж деликатно стучал в дверь ее спальни, но и тогда все происходило очень воспитанно и прилично.
Нанетт слышала, что двое-трое коллег мужа и кое-кто из знакомых посещают рестораны с сомнительной репутацией и кабаре с музыкой, танцами и доступными женщинами. Она твердо верила, что ее муж не такой и не позволит себе подобных развлечений.
В конце октября одного из мэтров, месье Леблейна, разбил приступ ревматизма, и на занятиях его подменял друг – художник Франсуа Вальран. Как все преподаватели, он переходил от одного ученика к другому, что-то тихо говорил, советовал, иногда брал в руки карандаш и делал мелкие исправления.
Возле Нанетт он задержался дольше, смотрел на рисунок, на натуру, на нее. Задумчиво попросил показать еще работы из альбома.
– Мне нужно с Вами поговорить после занятий, – довольно сухо сказал он.
Когда все расходились по домам, Вальран предложил зайти в ближайшее кафе. Заказал абсент для Нанетт, бордо – для себя.
– Я думаю, рисунок и живопись – не Ваше призвание, – начал он. Нанетт широко раскрыла глаза от негодования.
– Не спешите возмущаться, послушайте, – терпеливо продолжал Вальран. – Не стану говорить о Ваших слабых сторонах, думаю, Вы сами их знаете. В студии Лефлер – Леблейн я случайно, может быть, старина Леблейн больше не попросит подменить его. Поэтому хочу сказать, что увидел в Вас и в Ваших работах. Вы чувствуете форму, пропорции, фактуру. Это достоинства скульптора. Для рисунка и живописи рука у Вас тяжела. Не тратьте время на бесполезные занятия – успеха в этом не будет. Смените материал, если хотите сказать свое слово в искусстве. Извините, если я Вас обидел. Вы, безусловно, талантливы – торопитесь сделать что-то.
Нанетт сидела красная до корней волос. Никто никогда не говорил ей столько обидных слов. У нее тяжелая рука? Она посмотрела на свою миниатюрную ручку в лайковой перчатке. Мять глину или колоть мрамор этими пальцами с дорогим маникюром? Ну, уж нет, ни за что!
Нанетт не помнила, как они расстались и как она добралась до дома. В столовой она налила полный бокал коньяка и, зажмурившись, залпом выпила. Муж изумленно глядел на нее, не понимая, что происходит.
Затем Нанетт встретила Вальрана на балу у Лефлер – Леблейн. В начале и в конце сезона они устраивали шумные и веселые карнавалы прямо в студии. Мольберты, подиумы, гипсы и прочее сдвигалось в угол, накрывались столы, ставилось вино, приглашались музыканты, и устраивался бал на всю ночь. По устоявшейся традиции жен или мужей на такие вечеринки не приводили: как-то было веселей без своих половин в окружении единомышленников.
Лефлер и Леблейн разгуливали в одинаковых полосатых купальных костюмах, с закрученными усами и с толстыми сигарами в зубах. Нанетт нарядилась бретонской пастушкой с корзинкой и в кружевном чепчике. Вальран выбрал костюм мага-звездочета – длинный халат с блестками, чалма и в руках – хрустальный шар, который ему очень мешал.
– Прекрасная пастушка, посмотри в мой волшебный кристалл, – нараспев пробасил Вальран. Крючковатый маскарадный нос делал его ужасно смешным. – Я помогу тебе увидеть будущее.
Он положил шар в раскрытые ладони Нанетт и бережно поддержал снизу ее руки своими, большими и теплыми. От такого смелого жеста на глазах у всех сердце Нанетт громко застучало.
– Что ты видишь?
Ничего, кроме огней люстр и нескольких подвыпивших физиономий, Нанетт не
видела.
– Смотри внимательней.
Нанетт напряженно вглядывалась в прозрачный шар, принимая игру. От пунша и музыки в голове у нее шумело. От жаркой печки и плотного воздуха все перед глазами слегка покачивалось.
Лица-отражения куда-то пропали, блики огней в шаре потускнели. Нанетт уже не могла рассмотреть линии на своих ладонях сквозь хрусталь. Он словно наливался свинцом, темнел и весил как пушечное ядро. Если бы не помощь Вальрана, Нанетт уронила бы его на пол. Какое-то движение происходило внутри, как бывает в облаках перед закатом. В глубине ставшего горячим шара замерцали крохотные искорки. Они будто танцевали между ее ладонями, потом начали вылетать из кристалла и закружились светлым роем, обвивая руки Вальрана и Нанетт. Всполохи тревожного света в шаре утихли, и появилась студия. На высоких подставках стояли скульптуры из глины и мрамора. Молотки, резцы и куски проволоки в беспорядке валялись на полу. Женщина в белой блузке, понурившись, сидела на простом стуле.
Нанетт пошатнулась, но Вальран успел ее поддержать.
– Ничего, это от духоты, надо выйти на воздух, – оправдалась она.
Вальран проводил ее на улицу. Нанетт решила не возвращаться в студию, взяла экипаж и поехала домой.
Утром она нашла в своей пастушьей корзинке хрустальный шар. Очевидно, в рассеянности опустила его туда, когда у нее закружилась голова. Делать нечего, придется ехать отдавать. В студии Нанетт узнала, где живет Вальран, и отправилась на Монмартр.
На самом деле ее разбирало любопытство посмотреть, как он живет. В домах или мастерских художников она никогда не была. Студия Лефлер – Леблейн – это своего рода школа для взрослых, а не ателье настоящей богемы. Вальран давно заинтересовал Нанетт, как невиданная птица с ярким опереним, залетевшая в клетку серых буржуа.
Шнурок звонка, похоже, давно оторвался, на стук никто не ответил, но дверь была незаперта, и слышно, внутри кто-то был. Нанетт слегка толкнула дверь и тихо
вошла.
Просторная комната с высоким потолком и полукруглым окном. Париж лежал внизу, подернутый голубоватой дымкой. Два мольберта, один – массивный и тяжелый с начатым огромным холстом; второй – маленький, походный, для работы на пленэре. У дальней стены – стеллажи с картинами и папками для рисунков. Вдоль другой стены – деревянные полки с книгами. Томов пятьсот – шестьсот, прикинула на взгляд Нанетт. Зачем ему столько? Неужели он их все прочел? О, наверху еще антресоли, наверное, там – его спальня или что-то вроде.
Сбоку послышался звук открывшейся двери, и из ванной в клубах пара вышел Вальран. Мокрые волосы и борода, из одежды – только полотенце на плечах.
– Вы забыли вчера свой шар… дверь была открыта… извините, – залепетала Нанетт, потупившись и пятясь к двери.
Вальран молча смотрел на Нанетт, не смущаясь своей наготы. Так же молча он медленно вынул из ее рук сумочку, взял за плечи и мягко повернул лицом к книгам. Нанетт закусила губу и ухватилась за край книжной полки. Слева за окном простирался Париж.
Теперь вместо занятий в студии Нанетт ездила к Вальрану. Они сразу набрасывались друг на друга, жадно и страстно любили, как-будто в последний раз, потом шутили, смеялись, ели, что Нанетт захватывала из дома, запивая красным вином. Вальран показывал старые и новые картины, наброски и этюды. Нанетт любила копаться в его папках с рисунками. Их были многие сотни – обнаженные модели, пейзажи, портреты, скачущие лошади, паруса в океане.
В смежной комнате Вальран устроил скульптурную мастерскую, где лепил небольшие фигуры, которые затем отливались в бронзе. Здесь Нанетт попробовала как податлива мокрая глина в руках, как она возбуждает и тревожит чувства.
Предсказание Вальрана сбылось – Нанетт много часов проводила в скульптурной мастерской. На первых порах он давал ей советы, помогал делать каркасы, резал проволоку, замачивал глину, втаскивал мешки с гипсом по узкой лестнице на четвертый этаж. Постепенно Нанетт освоилась, и Вальран мог спокойно писать в главной студии или рисовать на антресолях.
Вскоре скульптуры Нанетт переполнили маленькую студию, но Вальран не хотел ставить их в другую комнату рядом с картинами: чтобы жанры не смешивались, пояснял он.
Дома Нанетт объявила, что ее призвание – скульптура, убедила мужа снять для нее отдельную мастерскую и отлить несколько работ в бронзе. Правда, попытка выставить их в Салоне успеха не принесла, и они стояли по углам квартиры.
Муж давно догадался, что у Нанетт появился мужчина, но, как поступить, он не знал и предпочел делать вид, что все идет обычным порядком.
Жизнь Нанетт изменилась. Она перестала посещать светские рауты и оперу, забросила домашнее хозяйство, почти не уделяла внимание детям и мужу. Знакомые и родственники только качали головами, обсуждая Нанетт. Скульптура занимала все больше и больше времени. Нанетт научилась рубить мрамор, руки ее огрубели, мозолями они походили на руки крестьянок с рынка.
Нанетт работала как одержимая. Она нашла, что смутно зрело в душе многие годы. Камень в ее руках приобретал форму, из простого куска превращался в нечто осмысленное и совершенное. У Нанетт появились первые покупатели, немногочисленные, но все же ценители ее искусства.
Вальран с интересом следил за превращениями в Нанетт. Ему льстило, что это он открыл ей путь в скульптуру. Нанетт виделась с ним все реже, их студии находились в противоположных концах Парижа: у Вальрана – на Монмартре, у Нанетт – на Монпарнасе. После тяжелого дня уставшая Нанетт возвращалась домой и падала в постель, чтобы рано утром вскочить и помчаться в студию.
Хороших скульптур у нее собралось много. В основном – мужские и женские торсы, без голов, шей, рук и ног. Каждый из них имел свой характер, но чем-то неуловимо напоминал тело Вальрана или самой Нанетт.
Владелец знаменитой галереи, что напротив Лувра, приехал познакомиться с Нанетт и с ее работами. На старика произвел
впечатление торс обнаженной Нанетт, и он предложил ей устроить выставку через три месяца.
Нанетт словно проснулась. Огляделась вокруг – уже приближалось Рождество. Она давно не видела Вальрана, надо скорее рассказать ему о выставке. Нанетт наспех переоделась, надушилась, напудрилась, нарезала бутербродов с ветчиной, сыром и сельдереем, прихватила бутылку бордо и торопливо вышла на мокрую улицу…
Нанет дернула за цепочку дверного звонка, тот, как всегда, не работал. Дверь была незаперта, наверное, Вальран в дальней комнате или в ванной, а может, и спит, если рисовал всю ночь. Нанетт прошла в студию, два мольберта стояли на своих местах. Картина с дикими скачущими лошадьми на большом мольберте уже закончена. Окно с видом на весь Париж, справа – книжная полка.
А может, он в скульптурной мастерской? Кажется, какой-то звук донесся оттуда. Нанетт приоткрыла потрескавшуюся дверь. Вальран сидел в кресле лицом к окну. Его целовала высокая блондинка.
* * *
Тяжелым молотком Нанетт разбила все свои работы в мастерской, все хрустальные вазы, бокалы и светильники в доме и запретила вспоминать, что когда-то она была скульптором.
Как и раньше по воскресеньям после церкви к ним приходят на обед родственники, а по четвергам – коллеги мужа вместе с женами. После кофе мужчины говорят о политике и курят дорогие сигары. Нанетт с дамами обсуждает последние моды, детские болезни или просто сплетничает.
Графика Владимира Айтуганова
