На европейских кладбищах царит деловитый покой. В Москве, пожалуй, только Новодевичье обладает музейной атмосферой. На остальных, особенно старых, – неопрятно и тревожно. И ещё – волгло.
Словно вся нечистая влажность мегаполиса конденсируется на кустах, деревьях, плитах и оградах этих укромных пятачков московской земли. Не знаю почему, но, спросить у меня: «Каково на Даниловском, Миусском, в глубине Ваганьковского – только одним словом?», скажу: «Волгло». Долго думал – лучше слова нет, чтобы передать, что я там ощущаю.
На Рогожском не так, хотя окрест – сплошная индустрия. Московский East End. И заросло оно не меньше своих ровесниц – первых чумных кладбищ. А объём камней даже побольше, чем на других будет.
Но – не волгло. Там, пожалуй, боязно. Не страшно, а именно боязно. Как в сказке, когда герой заходит во владения неведомого царя. Идёт – кругом всё и так, и не так.
Оградок привычных нет, а есть огромные по русским меркам надгробия – расширяющиеся кверху полированные камни с завитками по углам: не то стол, не то гроб, не то ложе. Никогда не виданная и необъяснимо что-то напоминающая форма. Узнаваемая праотеческой памятью.
Помню, зашёл в ограду кладбища, и вот некстати потребовалось мне в туалет, прости господи! К счастью, был такой – налево, в уголку так приткнут. Дощатый, загородного типа. Я – к нему, он заколочен намертво. Я, понятно, за него – русский как-никак.
А там плита на боку валяется: «Мануфактур-советник Щукин». И так лежит, что некуда нужду-то справить, кроме как на неё – чёрного мрамора…
В поисках могилы Козьмы Терентьевича Солдатенкова я прошёл все дорожки, осмотрел все закоулки – нет. Пошёл в контору при входе. Какая-то женщина, выслушав меня, спросила: «А в каком году помер?» Услыхав, что в 1901-м, рукой махнула: «В девятьсот пе-ервом? Ишь чего захотел! Откуда ж она останется с тех-то пор?»
Я позволил себе не понять этой кристальной логики: «Вон Морозов Савва Васильевич в 1868-м преставился, а могилка целёхонька». Она всплеснула руками от моей несмышлёности: «Ты сравнил! Морозов-то деньги на партию давал!»
Тщетно пытался я ей объяснить, что давал Савва Тимофеевич, внук, а могила-то – деда, первого Морозова, сохранилась: «И дед, значит, давал», – отрезала она.
Я тогда ещё не знал, как она права: от могил деда и отца братьев Рябушинских не осталось и следа на земле – ведь они не только не «давали на партию», но против боролись, а старший – Павел Павлович – призвал в 1918-м «задушить большевизм костлявой рукой голода».
Участок Морозовых – в целости и сохранности: все на местах – дед, отец, внук. Хотя именно отец – Тимофей Саввич – довёл своих рабочих до хрестоматийно известной Морозовской стачки.
Я продолжал нелепо настаивать: «Солдатёнков помогал Герцену, а он разбудил Ленина. Где могила?» Женщина перепугалась не на шутку и примирительно предложила: «Давай тётю Машу позову. Она тут с довойны подметает». Я милостиво согласился.
Пришла тётя Маша – сухонькая, аккуратненькая, в белом платочке, подвижная, как шалопайка.
«Солдатёнков? Козьма, говоришь, Терентьич? Подожди-подожди-подожди… Да, была, вспоминаю, лежанка-то – такая невысокая, подметала я её. Пойдём-ка, пойдём-ка поглядим».
И она деловито повлекла меня обратно под сень старообрядческих надгробий, которые звались на её языке лежанками.
Она шла, как лайка по следу барсука: пригнув голову, слегка вращая ею, лишь изредка приподнимая глаза на три шага вперёд. Вдруг резко метнулась на одну из боковых тропинок и остановилась там как вкопанная: «Здесь! Точно помню – здесь, а нету! Спаси господи, ведь вот тут она вот эдак стояла, как счас помню, и надо ж – нету! Ну, значит, на метро увезли…»
Тут уж я остолбенел. Ничего лучше, чем «когда?», я вымолвить не сумел.
«А-дак, когда? Когда на метро свозили? В 33-м что ли начали-то? Уж не помню. Везли и везли. И в войну везли, и после. Мно-ого увезли. Вот и Кузьму твоего, выходит, тоже – туда же. Ведь как сейчас помню: вот тут она – лежанка-то его – стояла. Солдатёнков, Козьма – точно. Ну, значит, на метро… »
«А может, и на набережные», – раздался сзади меня крепкий голос. Я обернулся. Передо мной стоял статный старик с тщательно расчёсанной и, похоже, никогда не стриженной бородой – до пупа. Глаза были ясные, мягкие, с мерцающими из глубины голубыми колючками.
Видя вопрос на моём лице, пояснил: «Любую плитку отдери, что набережные облицованы, – надпись с Рогожки увидишь. У нас тут самый гранит был – не то что у них, босяков. Вот они и таскали. И пилили. И парапеты все с Рогожки. Где ещё размер на парапет добыть? Только у нас и был – у миллионщиков у наших.
Будешь с девками по набережной гулять, встань на колени перед любым парапетом и помолись! Помолись, коли знаешь теперь. Не ведал – и греха на тебе не было, а теперь-то грех не помолиться. Да ты, чай, не умеешь…» Он махнул на меня рукой.
Чтобы выглядеть поприличнее в его глазах, я рассказал о прочитанной недавно записке Мельникова-Печерского на имя министра внутренних дел Лориса-Мельникова о Рогожском кладбище и общине его храмов.
Подробная записка, язвительная насчёт начётничества и старомодности отцов-попечителей, разоблачительная в части их неприязни к официальной церкви, их упорства в своей приверженности к дедовским обычаям.
А в конце вдруг фраза: «И всё же, Ваше высокопревосходительство, будущее России вижу в старообрядцах…»
Старик выслушал, спрятал колючки в голубых глазах – как тигр когти втянул, – и подхватил: «А в ком же ещё?! Ясно – кто понимает! А этот твой понимал. Он, хоть и гонял нашего брата, но зато и разбирался, что почём. В мусорах служить-то служил, а писал крепко: «В лесах»! «На горах»! Ты-то сам вроде не из ментов, я гляжу. Журналист? Вот и напиши. Ну, давай…» И он растворился в кладбищенских зарослях. Исчезла и тётя Маша.
Я остался один на один с услышанным над непокрытой могилой Козьмы Терентьевича Солдатёнкова.
Александр Минеев
