Самое читаемое в номере

Цифровая пустыня

A A A

История Европы позволяет объяснить, почему здесь никогда не появится Google.

Солнечным брюссельским вечером группа молодых еврократов расположилась на террасе бара на Пляс-эдю-Люксембур, что рядом с Европейским парламентом. Будущие вожди континента не обращали никакого внимания на стоящий в центре площади бронзовый памятник Джону Кокриллу.
Этот англичанин, память о котором увековечена в самом центре ЕС, приехал в Бельгию из-под Манчестера в 1802 г., привезя с собой новейшие технологии использования энергии пара. Он основал фабрику подо Льежем, которая стала зародышем промышленной империи, превратившей Бельгию во вторую по уровню развития индустриальную страну после Британии.
Живо ли в Европе наследие Кокрилла?
В этой части света работают компании мирового уровня из таких отраслей, как биотехнологии, производство роскошных автомобилей и атомная энергетика. Обрабатывающая промышленность активно использует самое сложное программное обеспечение. В наши дни BMW – это скорее компьютер на колёсах, чем автомобиль.
Лондон – этот мировой узел высокотехнологичной промышленности – это место, где расположена штаб-квартира компании DeepMind – глобального лидера в технологии искусственного интеллекта.
В Стокгольме находится штаб-квартира Spotify – ведущей компании в области обмена музыкальными композициями.
Кэмбриджская ARM выпускает микропроцессоры для смартфонов, производимых по всему миру.
Однако Европе явно не хватает крупных фирм, подобных американским Google и Microsoft или китайским Alibaba и Baidu, в таких отраслях, как социальные сети, электронная торговля и облачные вычисления. Все 15 крупнейших в мире цифровых компаний являются американскими или китайскими.
В списке 200 ведущих цифровых компаний только 8 европей-ских. А ведь иметь такие компании крайне важно. Платформы, на которых они работают, становятся господствующими. Получается, что такие фирмы пишут правила новой экономики подобно тому, как это делал в своё время Кокрилл.
Мария Габриель, комиссар ЕС по вопросам цифровой экономики, обеспокоена, что Кремниевая долина и Китай сейчас принимают важнейшие решения в области интернета, которым придётся подчиниться Европе в её внутренней политике. Она права. Даже BMW, например, проводит многие из своих передовых исследований в Калифорнии и Шанхае.
В Брюсселе чиновники сейчас много говорят об «эффекте спутника», то есть о неожиданном использовании преимуществ отставания, имея в виду реакцию Америки на то, что Советский Союз первым в 1957 г. запустил искусственный спутник Земли. Когда я спросил, значит ли это, что в Европе скоро появится свой собственный Google, один из чиновников расхохотался.
История Европы хорошо объясняет причины такого отставания. В XVIII в. именно отсутствие единых стандартов сделало Европу колыбелью промышленной революции.
Правила были разными в разных странах. Предприниматели, которые не могли найти поддержки или терпели неудачу в одной стране, могли поискать их в другой, как это сделал Кокрилл. Всё это способствовало развитию конкуренции и разнообразию.
Сегодня же европейский ералаш разочаровывает. Новым технологиям требуется огромный объём данных, квалифицированная рабочая сила и капитал. Из всего этого ЕС может предложить только единый рынок.
Всё остальное во многом остаётся в ведении национальных правительств. Свою роль играют и языковые барьеры.
Громадные спекулятивные долгосрочные инвестиции, сделавшие возможным существование таких фирм, как Uber, редко доступны на маленьких рынках европейских национальных государств.
Конечно, определённый прогресс заметен. Европейские университеты стали теснее сотрудничать. В 2015 г. ЕС принял новую цифровую стратегию, которая упростила правила налогообложения, отменила роуминг и устранила преграды для интернет-торговли между странами.  Однако примерно половина этих мер, в частности беспрепятственный обмен данными, пока остаётся на бумаге.
В XIX в. Европа оказалась первой частью света, где произошла индустриализация, и здесь её учреждения пустили более глубокие корни, чем где-либо ещё. До сих пор большинство европейских стран управляются христианскими демократами либо социал-демократами – наследниками классовых битв между буржуазией и пролетариатом. Их склонность к дерзновенным замыслам ограничена.
Европейские инвесторы рассчитывают на то, что материальные активы фирмы в случае её банкротства покроют их убытки, а такой подход просто губителен для стартапов в области производства программного обеспечения.
Научно-исследовательские работы не носят прорывного характера, а направлены скорее на усовершенствование старых технологий и конструкторских разработок.
Бремя ранней индустриализации имеет и географический отпечаток. Традиционное промышленное сердце Европы с трудом приспосабливается к новой цифровой эре, тогда как те области, что находились на её периферии – Бавария и Швабия в Германии, такие города, как Хельсинки, Таллин, Кэмбридж и Монпелье, – становятся лидерами, поскольку не связаны институциональными оковами, как старые фабричные городки, вроде Льежа.
Наследие ХХ в. также отрицательно влияет на современную конкурентоспособность Европы. Коллективный опыт нацистских и советских слежки и диктатуры до сих пор заставляет многих европейцев крайне бережно относиться к своим личным данным. Например, немцы всё ещё неохотно пользуются электронными платёжными системами.
Более того, после 1945 г. Европа в основном была мирным местом, чей покой оберегали другие. А это значит, что у неё не было учреждений, подобных DARPA – американскому агентству военных исследований, – которому мы обязаны такими технологиям, как микрочип, GPS и интернет. Нет здесь и ничего сравнимого с сегодняшними инвестициями в технологии китайских военных.
В тени Кокрилла
В XXI в. одни и те же исторические силы в разных странах могут отличаться отношением к миграции.
Технологическое превосходство Америки построено на её способности привлекать талантливых и жадных до успеха людей. Вот почему бизнес так сопротивляется планам республиканцев ограничить иммиграцию. Из 98 высокотехнологичных компаний из списка Fortune-500 45 (включая Apple и Google) основаны иммигрантами или их детьми.
В Китае плохо с иммиграцией, зато он посылает учиться за рубеж много собственной молодёжи, а потом использует её знания и умения. Европа же относится к иммиграции как к угрозе и ведёт споры о том, как лучше запечатать Средиземное море.
Если захотеть, то дела в Европе можно исправить. Её правительства и ЕС могли бы создать по-настоящему единый цифровой рынок, больше делать для поддержки экономических и институциональных инноваций, использовать их мощь для развития, например, биомедицины и транспорта. Также хорошим подспорьем была бы более глубокая интеграция рынков капитала.
Европе надо направить свою обеспокоенность растущей неопределённостью по поводу американских гарантий трансатлантической безопасности в русло крупных инвестиций в учреждения вроде DARPA. Европейцы, наконец, могли бы пересмотреть своё отношение к иммиграции и взглянуть на неё как на возможность.
The Economist, 13 октября 2018 г.

 

Прочитано 916 раз

Поиск по сайту