В свете той атмосферы, что складывается сегодня в отношениях между Россией и США, мне, как главному редактору «Улицы Московской», представляется важным отметить, что не только в России, если верить нашему президенту, есть люди, желающие сближения наших стран, но и в США есть люди, которые симпатизируют России.
Найдя по случайности в Интернете воспоминания Сары Мендельсон, посла США при Экономическом и социальном совете ООН, написанные ею в 2007 г., я предположил, что публикация этих воспоминаний может явиться вкладом в дело просветления атмосферы между США и Россией.
Впрочем, читайте сами.
Валентин Мануйлов
В России опять наступило время выборов. По меньшей мере, в теории. В действительности же политическая конкуренция была заменена личностью Владимира Путина.
Когда миллионы рукоплещут выдвижению таинственного кандидата, призванного заменить Путина на посту президента на выборах 2 марта 2008 г., или когда рядовая ткачиха предлагает поставить имя Путина в начале «партийного списка» на парламентских выборах
2 декабря 2007 г., то с каждым днём кажется, что русская политика становится всё более неосоветской.
Такой ход событий, похоже, приведёт к тому, что Путин, заняв пост премьер-министра, странным образом совместит обязанности главы правления ЗАО Россия и генерального секретаря. Любой, кто появляется на телеэкране, должен быть одобрен и умело управляем властями.
Кремль руководствуется только ему понятными правилами. На этом фоне позднесоветский период выглядит чуть ли не образцом открытости. Тогда мир хотя бы мог понять, кто в фаворе, а кто в опале, когда вожди страны выходили на трибуну Мавзолея, чтобы принять парад.
Как всё поменялось за какое-то десятилетие. Когда я работала в Москве в 1994-1995 годах на американскую неправительственную организацию Национальный демократический институт, я и представить себе не могла подобного положения дел. Тогда идею, что падение Советского Союза следует рассматривать как «величайшую геополитическую катастрофу ХХ века», как заявляет Путин, разделяли лишь немногочисленные твердолобые, крайние (сумасшедшие) члены Коммунистической партии.
Внезапно оказалось, что это не просто одна из общепринятых идей, но что её разделяет молодое поколение русских, даже если они попивают кофе в Sturbucks и не вылезают из Интернета. Наряду с «биг-маками» и «айподами» расцвела индустрия ностальгии по всему советскому с её футболками, книжками, фильмами, барами и ресторанами. В магазинах даже продают почтовые карточки с портретами Сталина.
Если русские ностальгируют по советским временам, то во мне приближение декабрьских выборов всколыхнуло воспоминания о годе моей жизни в не столь опасной, как мы думали, новой России.
Я, как и многие другие, часто обращаюсь мыслями к тем 12 годам в жизни не только России, но и Соединённых Штатов, между падением берлинской стены и обрушением башен Всемирного торгового центра. Тогда усилия Соединённых Штатов по продвижению демократии за рубежом ещё не были подорваны войной в Ираке, а демократическое равновесие между тремя ветвями власти казалось вполне устойчивым.
Тогда я была участницей политики продвижения демократии. Национальный демократический институт (НДИ) с начала 1980-х годов участвовал в развитии партий и системы выборов по всему миру. Не только он занимался этим. У НДИ – организации, связанной с Демократической партией, – был республиканский аналог – Международный республиканский институт. Британцы и немцы имели такие же организации.
НДИ имел в своём активе оглушительные победы за рубежом – снятие Аугусто Пиночета со своего поста в Чили и устранение Фердинанда Маркоса с Филиппин. Но, как оказалось, в этом списке не суждено было оказаться утверждению демократии в России.
Я приземлилась в аэропорту Шереметьево в сентябре 1994 г. и присоединилась в конторе к работе других сотрудников, среди которых было около дюжины молодых американцев и столько же молодых русских. Я окунулась в атмосферу оптимизма: искреннего, наивного, иногда храброго, иногда смущённого. Мы все верили, что у демократии есть возможность укорениться в России.
Наша контора находилась в бывшей пятикомнатной коммунальной квартире в старом здании в центре Москвы. Потом мы переехали в другое похожее помещение. Мы перемещались по городу и на нашем плохом русском разговаривали с членами близких нам реформистских политических партий о выборах и основах политических кампаний западного стиля: как определить основное послание кампании и донести его до избирателей; как эффективно использовать ресурсы; как правильно определить электорат партии; как вести себя с другими партиями и их избирателем; как организовать предвыборный штаб; как вести агитацию. Одним словом, разбирали учебник ведения избирательных кампаний.
Мы думали, что находимся в авангарде демократической революции. Но всё оказалось совсем не так. Это была рыночная революция. За четыре года в новой России материальные изменения далеко опередили политические.
Мы, американцы, жившие и работавшие в Москве, имели доступ ко всем привычным социальным благам: кабельному телевидению, музыкальным радиостанциям, ресторанам, барам, спортивным клубам. Мы могли выпивать «Coronas», танцевать всю ночь под новейшую европейскую техно– или трансмузыку, придя домой, посмотреть MTV или заказать ужин в любое время суток.
Конечно, в воздухе было много выхлопов, телефонная связь была плохой, а выбоины на дорогах не уступали своими размерами автомобилю. Но если ты молода и являешься американкой (либо богатой русской), то ты могла позволить себе всё, что предлагала западная цивилизация.
В Москве, например, процветала техасско-мексиканская кухня. Одним из наших любимых ресторанов был Santa Fe, расположенный в отремонтированном доме рядом с конторским зданием, построенном в 1990 г. во время первой волны западных инвестиций. Кормили там неплохо, но ходили мы туда совсем по другой причине. Никто из нас не был родом с Юго-Запада, убранство ресторана не очень походило на настоящие мексиканские рестораны, но Santa Fe переносил нас в более предсказуемый мир.
Россия тогда была настолько неустроенной, расхристанной, занятой поиском себя, что мы хотели выбраться в какую-то более привычную обстановку. Ужин там был особенно заманчив, когда мы возвращались из путешествий в провинцию. Подруга могла позвонить тебе и сказать: «Пойдём. Я хочу рёбрышек».
Это означало: хочу чего-то западного, где можно забыть о блюдах Аэрофлота, о полной тараканов гостинице и сидеть, блаженно потягивая ледяную маргариту, среди стен, увешанных коврами, очаровательных столиков и стульев в юго-западном стиле и серебряных пепельниц, врезанных в плитку. На несколько часов мы переносились в мифические земли на границе Мексики и США.
Мы ходили в Santa Fe и из-за его странных посетителей. Американцев было легко узнать по их повседневным опрятным голубым джинсам и ковбойским ботинкам.
Гораздо интереснее были русские женщины. Каждый вечер, около восьми, в ресторан входили длинноногие дамы с красивыми причёсками, густым макияжем, в платьях от Versace или костюмах от Chanel, с подобранными в тон им сумочками и в подобранных в тон им туфлях. Ещё одним обязательным аксессуаром был богатый мужчина.
Когда входили русские женщины в сопровождении, как правило, западных мужчин – чаще всего американцев – по залу проносился шёпот. Это обсуждали мужчин.
Тогда романы американцев с русским стали настоящей эпидемией. Мы видели в этом свидетельство неудовлетворительной социализации женщин. Не то чтобы мы уступали русским женщинам. Нет, но для нас это было признаком того, что американские мужчины отвергают американок образца 1990-х годов. Им по душе стереотип американской женщины 1950-х.
Мы знали, что русские женщины лучше, чем любая американка, работающая в Москве, готовят, убирают, штопают носки. Но мы-то работали столь упорно, что могли поручить выполнение этих задач кому-то другому, используя сэкономленное время на более важные дела.
Мы также заметили, что ни одна американка не приходила в ресторан вместе с русским. (И вообще, американки редко выходили в свет с кем-то, кроме своих подружек.)
Для нас русские мужчины были вообще неинтересны. Они не могли понять наших устремлений, желаний, мечтаний, нашего мира и особенно наших ожиданий по поводу того, как с нами обращаться. Мы не соответствовали той роли, которую русские (и многие американские) мужчины отводили женщинам в России.
Политики и интеллектуалы были единственными мужчинами, с которым нам хотелось гулять, но как раз у них не было денег. Проблема была в том, что мы зарабатывали больше, чем они, а, согласно их правилам социализации, платить за всё должны были они.
В итоге мы часто проводили вечера у них дома, где обязательно рядом хлопотали их матушки, настаивая, чтобы мы попробовали все готовившиеся ими часами (как мы предполагали) богатые крахмалом блюда. Такой способ времяпрепровождения не способствовал (в этом мы были едины) восстановлению сил после тяжёлой недели строительства политических учреждений новой России.
За несколько лет после падения Советского Союза вестернизация труда и отдыха в Москве сильно изменила наши способы взаимодействия с русскими. В 1990 г., когда я работала над диссертацией в Москве, я время от времени заходила выпить пива в западную гостиницу Radisson, но в целом мой образ жизни мало отличался от образа жизни местных жителей. Я делала покупки в местных магазинах. Я пользовалась метро.
Осенью же 1994 г., когда я работала на западную организацию с западной культурой труда, я делала покупки в ближайшем иностранном магазине и пользовалась услугами «бомбил».
Прискорбной стороной такого напряжённого стиля жизни было то, что я потеряла связь со своими старыми русскими друзьями. Я работала каждый день с русскими. Одни были приятны, другие не очень.
После окончания долгого трудового дня у меня не было сил ехать на метро на окраину Москвы и сидеть несколько часов, слушая рассказы моих старых друзей о том, как они справляются с жизнью в эти трудные времена. От этого я чувствовала себя чёрствой и пристыженной. Я знала, что многие американцы чувствуют то же самое. Мы жили в России, но не всегда хотели жить так, как русские.
Лишь немногие смельчаки решались на такое. Это были давно жившие в России американцы. За 5 и даже 10 лет жизни в Москве они русифицировались: избегали западных ресторанов; ездили на метро; жили в квартирах, за которые платили в несколько раз меньше, чем другие иностранцы, поскольку приехали сюда в те времена, когда цены были низкие.
Они покупали продукты не в модных западных универсамах, а в скромных магазинах, где торговали только русскими товарами. Они ужинали дома со своими русскими друзьями. Возможно, они смотрели на нас, остальных эмигрантов, со смесью брезгливости и смущения.
А я смотрела на них с восхищением, завидуя их энергии. Из тех, кого я знала, лучше всех приспособилась к русской жизни Айрин Стивенсон. Выпускница Принстонского университета и бывшая модель, она приехала в Москву в 1989 г., чтобы работать переводчицей в ТАСС. К 1994 г. она была уже глубокоуважаемой рабочей активисткой Центра «Солидарность» и оставалась ею вплоть до того дня в декабре 2002 г., когда её выслали из России как «представляющую угрозу национальной безопасности».
Её преступление заключалось в борьбе за справедливую заработную плату для русских рабочих. Может быть, власти раздражала её несомненно полная ассимиляция с русской средой? В чём было её подлинное преступление?
Перед поездкой в Москву нас предупреждали об опасностях, связанных с этим городом, о том, сколько в нём насилия. Это был этакий дикий Запад с тротуарами Додж-Сити Востока.
Однако я жила в Москве в 1994-1995 годах спокойнее, чем в любом американском городе. Такси тогда ещё было мало, но было много частников, готовых вас отвезти куда угодно за скромные несколько тысяч рублей (несколько долларов). За год я пользовалась услугами 400 случайных «бомбил».
Водителями всегда были мужчины, но я ни разу не столкнулась с приставаниями и не услышала ни одного грубого слова. Одна подруга, также пользовавшаяся услугами «бомбил», считала, что они не пристают потому, что русское общество не культивирует стиль «мачо» в мужчинах. У мужчин в России много власти, но они не заигрывают с кем попало.
Нам следовало соблюдать особые правила. Никогда не садиться в такси в аэропорту; пусть вас лучше заберёт заранее заказанная машина. Было много рассказов об иностранцах, избитых и ограбленных по пути из Шереметьево.
Никогда не садитесь в машину, где есть кто-то ещё, кроме водителя. Всегда садитесь на заднее сиденье. Никогда не садитесь в иномарку. Ездите только на недорогих, разбитых, советских автомобилях; на таких машинах ездит простой народ, который действительно нуждается в деньгах.
Я почти всегда следовала этим правилам, но однажды изменила последнему из них. Соблазнившись мягким ходом и прекрасной выхлопной системой, я однажды запрыгнула в хороший автомобиль. Это был серебристый Mercedes. Водитель сказал мне, что он владелец автомобиля. Я забеспокоилась, сколько же мне придётся заплатить.
Когда он высаживал меня, я стала было рыться в сумочке. Он повернулся ко мне, мило улыбнулся и сказал: «Спасибо, но я думаю, что Вам они нужнее, чем мне». Это было действительно так: моя работа в некоммерческой организации не приносила большого дохода.
Самое важное правило – оно действует не только в России – никогда не садитесь с пьяными. Русские мужчины, когда выпьют, теряют всю свою учтивость. Я с друзьями часто обменивалась историями о том, что сделали русские политики, банкиры, фабриканты, хорошенько набравшись. Хуже всего было, когда они нас прижимали спиной к стене и пытались целовать. Но протрезвев, они становились совершенно безвредными.
Организация, на которую я работала, требовала, чтоб я взяла с собой в Россию деревянный молоток и личную сигнализацию. Но я не взяла ничего, поскольку боялась, что молотком я скорее поранюсь сама, а сигнализация была слишком громоздкой.
К тому же я понимала, что насилие в России не столь распространено, как в Соединённых Штатах. Так что в Москве я чувствовала себя в полной безопасности. Я знала, что никто не застрахован от превратностей судьбы, и трагедии случаются с иностранцами, живущими в России. (Десять лет спустя после моего отъезда из Москвы там был застрелен мой знакомый журналист Пол Хлебников. Его смерть не была случайностью.)
У меня есть коллеги, к которым не раз, если они были небриты, приставали полицейские, думая, что они кавказцы, а значит, граждане второго сорта или, что ещё хуже, иностранцы. Но многие люди обращались со мной, как со своей или с особой гостьей, так что я чувствовала себя в безопасности.
В России вас преследуют половые различия всех сортов. За редким исключением, женщинам-иностранкам полагается «хорошо делать свою работу», а мужчины-иностранцы тем временем делают деньги.
Одна моя сообразительная коллега смогла оглядеться вокруг только после нескольких недель работы в Москве. После нескольких вылазок в разные места, где собираются иностранцы, она сказала: «Смотри. Эти парни носят костюмы. Они хорошо причёсаны. Они действительно не работают столько, сколько мы. Они делают бизнес».
Мы работали на стороне демократии, помогая людям, с трудом создававшим политические партии и общественные организации, а эти парни работали на капитализм, помогая богатым русским, которые посещали гораздо лучшие рестораны, чем Santa Fe. Зато мы хотя бы были уверены в собственной правоте.
Мы понимали, что мужчины-предприниматели принадлежат к другой породе. Мы были счастливы пользоваться плодами капитализма, приобретать то немногое, что могли себе позволить, но мы чувствовали себя неловко, когда задумывались о том, что всё это значит для России. Мы были озабочены ценой перехода общества к капитализму, тем, как распределяются выгоды от этого, в частности, огромной инфляцией.
Приведёт ли рыночный капитализм Россию в нужное место? Что если его плоды никогда не вкусит большинство русских? Что если к ним не просочится часть этих богатств?
Со временем так или иначе большинство русских стали смотреть на нас, поборников демократии, так же, как мы смотрели на мужчин-предпринимателей.
К 2007 г. продвижение демократии вызывало отрицательные ассоциации уже не только из-за направленной против Америки, против иностранной помощи кампании администрации Путина, но и из-за политики администрации Буша, которая связала в сознании людей во всём мире продвижение демократии и войну в Ираке.
Конечно, и в 1994 г. я встречала русских и американцев, которые считали, что наша работа равносильна насаждению иностранных идей, и что мы распространяем тот образ жизни, который всегда был и будет враждебен России. В лучшем случае наша деятельность была бесполезной, в худшем – вредоносной.
Во время работы в Москве я доросла до понимания горьких противоречий и ужасающей неоднозначности моего мира. Мы выступали за то, чтобы наши друзья в политических партиях работали наблюдателями в тесном взаимодействии с коллегами из других партий. Мы не понимали, что требуем от бывших советских диссидентов, чтобы они сотрудничали с теми, кто ещё совсем недавно преследовал их и бросал за решётку.
Эта раздвоённость порою подрывала мою уверенность, что партии и выборы – это лучший путь для России. Я слишком отчётливо осознавала, что «демократические» партии могут выступить плохо на выборах 1995 г. Но худшее было ещё впереди. Теперь их нет вообще.
Оглядываясь назад, я задумываюсь, а был ли какой-то другой выбор? Оставаться дома? Ничего не делать? Вместо этого мы вдохновили наших друзей и, буквально, подвели их к тому, что называется избиением.
Когда я покидала Москву летом 1995 г., размышляя над проделанной работой, я услышала историю, рассказанную Гленном Кауэном, гуру продвижения демократии и одним из создателей системы параллельного подсчёта голосов (ППГ) – метода, помогавшего гражданам обнаруживать нарушения на выборах с помощью своих представителей на избирательных участках.
Незадолго до этого в Болгарии демократические активисты сотрудничали в организации ППГ, подсчитывая голоса отдельно от Центральной избирательной комиссии (ЦИК). Они делали это из опасений, что голоса будут подтасованы в пользу не слишком реформировавшихся коммунистов (переименованных в Социалистическую партию).
В конце концов, параллельный подсчёт демократов лишь подтвердил победу социалистов. Его организаторы были ошеломлены. Страшно расстроенные таким исходом, они решали, стоит ли объявить о подтасовке результатов или надо признать свой проигрыш. Их представитель в слезах вышел к телекамерам и объявил точные результаты. Процесс важнее результата.
Могли ли они подумать, что менее чем через двенадцать лет их страна вступит в Европейский Союз и в НАТО? В тот момент они думали так: если мы не скажем правду, чем мы будем отличаться от большевиков, для которых цель оправдывает средства.
Я восприняла эту историю словно приключившуюся со мной. Я помню, где мы сидели, когда я впервые услышала её. Оглядываясь назад, я думаю, какими же наивными мы были, когда думали, что так может быть и в России.
Русские не склонны от природы к диктатуре, как некоторые полагают, и Россия не такая уж большая, чтобы не потерпеть неудачу. В действительности, России очень важно остаться одной, чтобы определиться со своей судьбой.
Через несколько месяцев после моего отъезда из Москвы президент Клинтон поддержал Бориса Ельцина, русского президента с нулевым уровнем популярности. Поддержка Клинтона была столь откровенной, что однажды он признался, что хотел бы руководить кампанией Ельцина.
Несмотря на свою нулевую популярность Ельцин «победил» в июле 1996 г. в том, что правительство США и международные наблюдатели назвали «честными и свободными» выборами. Когда-то я верила, что современные предвыборные технологии – использование телевидения – будут, в конечном счёте, доступны всем русским политикам.
В 1993 г. националисты осознали это быстрее всех. Владимир Жириновский блестяще использовал телевидение, тогда как на Западе смеялись над его шутовством. Спустя более чем десять лет он по-прежнему заседает в парламенте. Но там нет людей и партий, с которыми мы работали.
Я вернулась в Москву в декабре 1995 г. наблюдать за выборами в Государственную Думу, а потом приезжала на выборы летом 1996, зимой 1999, весной 2000 и зимой 2003 г. Я всегда имела аккредитацию русской ЦИК. Со мною приезжали сотни других международных наблюдателей.
Поначалу я безумно гордилась, предвкушая то, что меня ожидает: выборы в многопартийный парламент России. «Процесс важнее результата», – твердила я как заклинание.
Однако теперь я не вижу смысла в наблюдении за поддельными выборами. Путин, кажется, с этим тоже согласен. Он сам стал и процессом, и результатом. Русские власти затянули с приглашением иностранных наблюдателей на декабрьские выборы 2007 г., и вместо сотен приехало, кажется, несколько десятков человек.
Со временем я стала понимать, почему Путин столь притягателен для русских, даже для молодёжи. Он противоядие многим вещам: травме от потери империи, годам строительства демократии, когда Запад рукоплескал декорациям и непопулярным политикам. Он также является главным узлом того, что я называю нелиберальной националистической сетью.
Мы, поборники демократии, не поняли этого вовремя и вступили в борьбу [с нелиберальным национализмом], когда он превратился уже в мощный поток, который сойдёт на нет лишь спустя несколько десятилетий. А некоторые считают, что это продлится века.
По меньшей мере, с 1975 г. те в советской и русской политике, кто выступал за принципиально иной курс развития страны, постоянно спорили друг с другом, стоит или нет импортировать образцы западного политического устройства, а если стоит, то как. Всё это напоминало идеологические битвы XIX века, только перенесённые в драматически иные, всё более глобализирующиеся обстоятельства.
Либеральные интернационалисты внутри и за пределами Советского Союза, начиная с Хельсинского процесса, запущенного в 1975 г., всё напряжённее работали над тем, чтобы ввести Россию в широкое европейское сообщество. После падения Советского Союза эти сети пошли в рост, внедряясь почти в каждую область жизни, почти в каждый государственный и социальный вопрос.
На 30 лет русские нелиберальные националисты были отстранены от общественной жизни, их презирали, веря в идеал встраивающейся в международное сообщество России. Десять лет назад они могли обедать в роскошном ресторане где-нибудь в Нью-Йорке, Лондоне или Сянгане, но при этом представлять себе Россию как сильное, сверхсуверенное государство. Они с раздражением относились к пористой природе современного государства и иностранному влиянию. Для них Запад был разлагающимся и некультурным; его приятно посещать, но ему надо сопротивляться и его нужно сдерживать.
С 1975 г. и до конца 1990-х годов постепенно поднималась либерально-интернационалистическая волна, достигнув пика и начав постепенно спадать в годы правления Ельцина.
С конца 1990-х годов главным вопросом крепнущих нелиберальных сетей стала поддержка ослабевшего русского государства (создание «вертикали власти»), с помощью которого можно было бы эффективно отстранить либеральных интернационалистов от участия в политической жизни. Многие внутри и за пределами России, особенно предприниматели (многие из которых оказались не либералами), приветствовали разумное укрепление «вертикали» после разгульных ельцинских лет.
Сражение между этими намеренно мною упрощёнными сетями будет продолжаться на протяжении, по крайней мере, всего следующего десятилетия.
Я по-прежнему езжу в Россию по нескольку раз в год и общаюсь там с либерально-интернационалистической публикой. Пока русские власти не лишили меня визы, хотя фокус моих исследований сместился почти 10 лет назад на проблемы нарушения прав человека: на зверскую войну в Чечне, дедовщину в нереформированной русской армии, коррупцию в полиции, здравоохранение и ВИЧ/СПИД, дискриминацию и вербовку в проститутки молодых женщин.
Вся эта работа ведётся в сотрудничестве с молодыми русскими активистами, которые необычайно мудры для своего возраста и у которых я постоянно учусь. Но поскольку состояние прав человека в самой Америке было столь сильно подорвано содержанием в тюрьме без предоставления права военнопленного и пытками во время допросов, я сочла необходимым уделять меньше времени России и больше – политическому развитию своей собственной страны.
Когда я приезжаю в Москву, то замечаю, как меня манят всё новые рестораны. Они всё ещё заполнены красивыми русскими женщинами в сопровождении американцев.
Прошлым летом я была сражена новым Ritz-Carlton, сверкающим и сюрреалистичным, стоящим на месте старой гостиницы Интурист. Я с друзьями наслаждалась видом на Кремль с его золотыми куполами, сияющими в лучах заката. В углу предприниматели, подмигивая, потягивали мартини.
Москва – всё ещё город многих вечеринок. Неполитических.
Сара Мендельсон, директор Инициативы в области прав человека и безопасности и старший научный сотрудник русской и евразийской программы Центра стратегических международных исследований в Вашингтоне.
Ноябрь 2007 г.
Собственный перевод «Улицы Московской».
