«Да какой он президент?! Ну, слу-ушайте!.. – Горбачёв чуть выкатил глаза и для большей убедительности слегка, но максимально по-доброму улыбнулся. – Он как школьник передо мной вот так (он прижал ладони к коленям), часами сидел и в рот мне глядел».
Теперь перед ним сидел я и жадно слушал. Беседовали мы в ноябре 1994 г. в здании Горбачев-Фонда на Ленинградском проспекте. Встречу организовал один из его советников, чьи статьи в «Московских новостях» в 1989–1991 гг. я, как редактор отдела, готовил к печати. Он писал не о межэтнических конфликтах, которыми я «заведовал» в газете. Он писал шире, он был политологом.
Наш главный – Егор Владимирович Яковлев – не выносил стиля этого автора. Но Горбачёв был генсеком, да и автор был не просто работником аппарата ЦК из близкого окружения Михаила Сергеевича, но и очень образованным, чётко мыслящим и ясно излагающим свои мысли человеком.
Михаил Горбачев на трибуне 28 съезда КПСС, июль 1990 г. Фото ТАСС, из архива Редакции журнала "Земство".
Яковлев отдавал мне на редактирование его тексты, поскольку однажды убедился, что я могу если не полностью снять, то, по крайней мере, заметно уменьшить то царапающее действие слов, которое наш главный испытывал всякий раз, читая необработанную рукопись этого советника Горбачёва.
Я умел заменить или переставить ровно столько слов, чтобы снять острую боль с внутреннего уха Егора Владимировича и ещё не задеть авторского самолюбия. В общем, дело обычное для газетного ремесла.
То ли в благодарность за былую мою редакторскую сноровку, то ли по каким-то иным мотивам, тот автор, сохранивший в отличие от многих своих сослуживцев верность Горбачёву и после 1991 г., решил устроить мою встречу с первым и последним президентом СССР спустя три года после его отстранения от власти.
К этому времени я уже более двух лет выпускал собственный журнал «Ваш выбор» – далеко не такое звонкое издание, каким были «Московские новости» в перестроечную пору.
Получалось что-то наподобие «бойцы вспоминают минувшие дни».
Я ощущал себя кем-то вроде отставного уланского полковника из конницы Мюрата, которого каким-то ветром принесло к острову св. Елены, где Наполеон томился от недостатка свежих собеседников.
Впрочем, бывший император в моём случае скорее ощущал себя на острове Эльба, поскольку хотел обсудить со мной планы на избрание президентом России. И по ходу беседы было видно, что он верит в свои «Сто дней» и совершенно отказывается понять, что его Ватерлоо уже в прошлом.
Видимо, ради повышения моего КПД в разговоре Горбачёв ободрял меня уверениями, что ещё во времена генсекства обращал внимание на мои статьи.
Я вежливо и признательно смежал в ответ веки, прерывая на миг алчное кормление своих журналистских глаз, дабы он близко не усомнился в том, что его органичное лукавство мною по достоинству оценено и даже принято за чистую монету. Это так понятно и по-другому разве могло быть?
Император со своего наблюдательного пункта, как гениальный главнокомандующий, просто не мог не заметить лихих полковничьих рейдов в самое пекло затеянной им баталии.
Да, сир, конечно, сир, таких как вы полководцев мир прежде не видывал. Но всё же, millepardons, сир, Кутузова и русских морозов вы недооценили.
Мы говорили о Ельцине. Вот-вот должна была начаться чеченская война. Мой собеседник, очевидно, был осведомлён об этом и, исходя в том числе и, возможно, главным образом из этого сценария, «считал варианты» на предстоящих через полтора года выборах президента.
Он, конечно, помнил, что начал стремительно уступать власть Ельцину после попытки силой оставить Литву в составе СССР в январе 1991 г. Возможно, он полагал теперь, что Чечня станет первым камнем обвала Ельцина, и готовил реванш. Скорее всего, меня и позвали как спеца по Кавказу. Действительно, Горбачёв имел основания держать меня за такового. Дело было так.
Шла осень 1991 г., осень двоевластия. Ельцин своим послепутчевым указом запретил КПСС на территории РСФСР, но Горбачёв ещё оставался президентом СССР. В сентябре президентом Чечни был избран Дудаев. Как раз во второй половине сентября мне привелось по журналистской надобности совершить двухнедельную поездку по Кавказу – от азербайджанского Лезгистана через Дагестан, Чечню, Ингушетию и Владикавказ до Цхинвала.
Итогом командировки стала публикация в «Московских новостях» с броским заголовком «Ахиллесова пята России», где я, вопреки своему обыкновению, прогнозировал неприятности, которые грядут на Россию с Кавказа.
Дня через два после выхода «Пяты» мне домой позвонил помощник Горбачёва А. С. Черняев. Слог и тональность его речи не содержали и следа аппаратного говорка, он изъяснялся на хорошем литературном языке. Он сказал, что Михаил Сергеевич очень внимательно прочитал мою статью, просил его переговорить со мной и попросить написать полторы-две машинописных страницы с рекомендациями, что следует предпринять, чтобы снизить уязвимость «ахиллесовой пяты».
Я, опешив от такой чести, принялся растолковывать ему всю сложность этнополитической географии Кавказа, рассказывая об исторически сложившихся противоречиях между живущими там народами.
Где-то на середине моей «лекции» Черняев мягко прервал меня просьбой приложить к записке небольшую справку о кавказских народах лично для него, поскольку до «сегодняшнего дня ему больше приходилось заниматься другими народами. Хотя, конечно, Михаилу Сергеевичу то, что вы сейчас говорили, было бы понятно гораздо лучше, чем мне: ведь он родом из тех мест. У нас послезавтра визит в Испанию, до Мадрида четыре часа лёта, я как раз мог бы дать прочитать ваши рекомендации Михаилу Сергеевичу в спокойной обстановке, когда его никто не дёргает».
К сожалению, я не сохранил копию тех двух машинописных страниц. Возможно, что её и не было – не подложил копирку, подсознательно запретив себе это сделать, поскольку был воспитан в убеждении, что записки «на самый верх» изготовляются в единственном экземпляре.
Помню только, что последний абзац рекомендовал безотлагательно приступить к воссозданию по северным берегам Кубани и Терека казачьих поселений – как апробированной при царизме буферной зоны, связывающей и одновременно оберегающей Россию от её неотъемлемой части, которую я нарёк ахиллесовой пятой.
Черняев позвонил на следующий день по возвращении из Испании. Сказал, что не припоминает, когда ещё Михаил Сергеевич так внимательно читал и перечитывал «бумагу». По его словам выходило чуть ли не так, что испанский король и его очаровательная супруга были изрядно смущены, когда Горбачёв принялся им толковать об алано-сарматских истоках этногенеза каталонцев и рассуждать о баскском сепаратизме в контексте грузино-осетинской розни.
Впрочем, возможно, мне это и пригрезилось в том горделивом возбуждении, которое я испытал, услышав от Черняева, что в «ближайшие дни, весьма вероятно, вас пригласят для беседы. Будьте готовы, мы вам позвоним».
Шутка ли?! Президент зовёт к себе Журналиста. Значит, он не зря пишет! Значит, наш брат взаправду может на что-то повлиять! Ай да четвёртая власть!
Получается, я не зря провёл несколько дней нелегалом на территории Азербайджана у тамошних лезгинов, не зря просидел на мушке у непрерывно клацавших затворами дудаевских охранников, около трёх часов интервьюируя их шефа, не зря провёл ночь среди разрывов грузинских снарядов в Цхинвале…
Всё зря: день шёл за днём, приближая Беловежскую встречу. Горбачёву было уже не до Кавказа. На кону стоял весь «Ахиллес», целиком, и на его «пяту» было некогда обращать внимание.
Так вышло, что об отречении Горбачёва я узнал в Испании. В тот вечер на улицах небольшого курортного городка неподалёку от Барселоны ко мне, узнав, что я русский, подходили пожилые люди и с искренним участием в глазах утешали: дескать, всё будет хорошо. «У нас тоже был фашизм, – говорили они, – а теперь, смотрите, всё налаживается».
Я, не вполне понимая, как это связано с уходом Михаила Сергеевича, кивал, подтверждая тем самым, что действительно вижу, как у них всё налаживается.
В конце ноября 1994 г. Горбачёв встретил меня словами: «А я уж думал, вы не придёте». Заметив искреннее недоумение на моём лице, он без всякого перехода, ещё не разъяв рукопожатия, произнёс: «Это наша станица называлась Привольное, там и вправду приволье, а рядом была Стерегущая, чуть подальше – Порубежная».
Я не сразу сообразил, что он продолжает наш несостоявшийся разговор трёхлетней давности в ответ на последний абзац моей записки. Опять не утруждая себя переходными фразами, он сказал: «Яйца, если в кошёлке одни без ничего лежат, наверняка побьются, вот мне мама в общежитие их в банке с мукой присылала. В муке они целые доходили. Время было послевоенное, трудное, на стипендию не очень разгуляешься. Очень кстати эти посылки были. Прямо в общежитии и готовили. Тогда общежитие МГУ на Стромынке было».
Я чуть вздрогнул от резанувшего моё московское ухо слишком мягкого «г» в почитаемом с детства слове «эмгэу», но Горбачёв уже усаживал меня в обволакивающее кресло за низкий столик и продолжал: «Вот и я должен был мукой прокладывать, а то резко начнёшь демонтировать, побьётся всё, потечёт, сам измажешься. А им только дай, как говорится, палец – всю руку по плечо отхватят. Они меня ещё в сентябре 85-го первый раз хотели снять. Ну, я им твёрдо тогда сказал: Хрущёва из меня сделать у вас не получится. Либо давайте помогать, либо уходите сами. Я – Михаил Сергеевич, а не Никита. Второй раз не выйдет, и не мечтайте даже. Но приходилось всё-таки аккуратно, чтобы лишнего не побить…»
«Неужели уже в сентябре 1985?» – неподдельно удивился я. «В сентябре, – подтвердил он. – Да что вы! Если всё порассказать, что они делали, когда поняли…»
Беседа потекла. Ей было отведено по графику 40 минут. Проговорили мы больше трёх часов. Постепенно разговор стал более связным. К кавказской теме мы так и не вернулись.
Горбачёв похваливал мой журнал и мою статью в нём, где я выражал сомнение относительно темпов ельцинско-гайдаровских реформ, пронаблюдав их в костромской глубинке, и то так, то эдак заходил на главную интересующую его тему: как его ныне воспринимают в провинции? Я на глазах превращался не просто в эксперта по российской провинции, но и в её выразителя перед одним из соискателей её расположения.
Кавалер был хоть куда, дама – во всех отношениях если и не приятна, то точно интересна. Я чуял мезальянс, но изъяснить своё чувство не мог.
Перед глазами неотвязно стояла картина Пукирева, где вместо сановного иссохшего жениха был Михаил Сергеевич, а вместо чахнущей и прибитой мыслями о ближайшей перспективе невесты – здоровущая Тамара из пункта приёма стеклотары в моём дворе. Она глядела со своего на голову превосходящего высока на женишка и, гогоча во всю свою испитую глотку, весело и незлобиво, почти любовно материлась в его адрес. Он без передыху бойко тараторил ей в ответ, тоже матерясь и подхохатывая.
Они не слышали и не понимали друг друга. Несчастный батюшка только и мог, что увещевать их вернуться в рамки нормативной лексики, хотя бы перед алтарём. Помочь он ничем не мог. Тамара была самодостаточна, Горбачёв тоже. Брак был неравный.
Я сказал без обиняков: «Вам надо постараться быть лаконичнее и привлечь в своё окружение несколько человек, с первого взгляда располагающих к себе простого человека».
Помнится, в ответ он принялся зло ругать Александра Николаевича Яковлева, потом – Дмитрия Сергеевича Лихачёва и с этого разгона обрушился уже на Бориса Николаевича.
Я произнёс: «Он – ваш продолжатель великого преобразования России». Горбачёв в ответ почти закричал: «Не ставьте меня с ним под запятую!» Я возразил: «Это не я – история распорядилась».
Вот тут Михаил Сергеевич и произнёс фразу, с которой начинается эта главка. В полемическом волнении я не нашёл ничего лучше, как сказать: «Так и вы, наверное, Леониду Ильичу в рот смотрели». Повисла пауза. «Система ведь такая была, которую вы и сломали», – попытался я лестью сгладить свою бестактность.
Не помню, что он мне на это ответил, но беседа на этом не увяла. Помню, он несколько раз, собираясь высказать очередную мысль, вдруг вспоминал: «Вот сидел здесь так же, как вы, журналист из «Эль-Паис» («Таймс», «Фигаро», «Франкфуртеральгемайне»)…»
Почему он ни разу не сравнил меня с отечественным собратом?
Один из его помощников говорил мне потом, что после моего ухода Горбачёв сказал: «Не хамит и не пресмыкается, будто не из России». Несчастный бывший президент несчастной страны! Какой-то неизбывный мезальянс!
И ещё: в тот вечер, я знаю, он неожиданно для узкого круга присутствующих резко одёрнул одного из них, привычно отпустившего что-то нелестное в адрес Ельцина: «Молчи! Ты не можешь понять, что значит быть в России реформатором!»
В следующий раз я побывал в этом кабинете через пять месяцев. Чеченская война была в самом разгаре. Горбачёв собрал у себя с десяток экспертов не из своих, чтобы обсудить «общероссийские аспекты происходящего на Кавказе». Мы сидели в кружок.
Довольно рассеянно выслушав нас, он принялся излагать своё вѝдение: «Это же для того, чтобы всем, как говорится, субъектам показать, чтобы думать забыли, чтобы наука была наперёд, кто в доме хозяин. А федерализм там и прочее – это всё слова. Вон, мы видим, какой федерализм: танки, чтоб другим неповадно было».
Он прихлебнул кофе с молоком из большой чашки. (Нам подали чёрный – в маленьких.) Чёрт меня дёрнул на его прихлёбе сказать: «Ну, как с Литвой». Михаил Сергеевич поперхнулся, долго кашлял – никак не проходило. Наконец сдавленно произнёс: «Не в то горло попало».
В кабинете надолго воцарилось молчание.
Одёрнутый после нашей прошлой встречи помощник, прощаясь, не подал мне руки. Михаил Сергеевич руку мне пожал и пригласил наведываться. Мне показалось, он говорил это искренне – как всё, что он говорил.
Александр Минеев
