Анна Очкина: левая интеллектуалка в политике

A A A

2020 год определенно стал годом женщин в политике: успех Светланы Тихановской на президентских выборах в Беларуси, вступление Камалы Харрис на должность вице-президента США, арест политической активистки из Гонконга Агнес Чоу, суд над муниципальным депутатом Юлией Галяминой по «дадинской» статье.
Эти и другие громкие события, в центре которых находились женщины в 2020 г., показывают, что политика перестает быть мужским делом. Несмотря на стереотипы и ограничения, женщины активно участвуют в политической жизни и, судя по последним исследованиям, часто оказываются более эффективными управленцами.
В Пензе в 2020 г. самым громким женским именем в политике стало, пожалуй, имя Анны Очкиной.

ochkina

В феврале она, до этого не имевшая опыта работы в политике, стала руководительницей регионального отделения партии Справедливая Россия. А уже в сентябре приняла участие в выборах губернатора Пензенской области, набрав 4,44% голосов.
Журналистка «Улицы Московской» и бывшая студентка Анны Очкиной Дарья Мануйлова встретилась с ней, чтобы отрефлексировать первые шаги главы пензенского отделения СР в политике, а также выяснить, есть ли у российской политической системы надежда на позитивные преобразования.

– Анна Владимировна, до 2020 г. Вы были известны как социолог и преподаватель. Для многих Ваша деятельность в партии Справедливая Россия и последующее выдвижение на губернаторские выборы стали неожиданностью. Расскажите, что заставило Вас пойти в политику?
– Все постепенно зрело. Моя карьера большую часть времени не была академической в чистом виде. Сначала стихийно, а потом более осознанно я выбрала для себя позицию public sociologist, общественный социолог, который если не в гуще, то все-таки в событиях.
Я участвовала в социально ориентированных массовых мероприятиях, много работала с профсоюзами, организовывала для них исследования, семинары. В целом они все имели политический окрас, были связаны с левой повесткой.
Сказать, что я находилась в тиши кабинетов, ни в коем случае нельзя. Я не академический ученый в чистом виде, который сидит в лаборатории или кабинете с компьютером и выходит иногда читать лекции, делится своей мудростью.
Я 10 лет заведую кафедрой, я такой полубюрократ, диспетчер, разводящий. Все, что происходит с образованием, не просто объект моего анализа, который я под микроскопом исследую. Это проходит сквозь меня, это факт моей жизни. Естественно, отслеживая бюрократические тенденции в образовании, я писала аналитические работы, и мне хотелось, чтобы они были замечены, услышаны.
В какой-то момент мне показалось, как говорят, в порядке бреда, что кричать из академического далека сложнее, чем из некоего политического сообщества.
На тот момент я с Конфедерацией труда России (общероссийское профсоюзное объединение – прим. «УМ») и Центром социально-трудовых прав уже два года мониторила социальный протест. И мне показалось, что внутрисистемные изменения еще возможны.
Необходимо найти правильные, уже существующие силы – общественные, политические – и задействовать их для радикального, но эволюционного преобразования. Мне показалось, что не использовать эти возможности нельзя.
– Почему именно Справедливая Россия?
– Повестка. Мне близка их социальная повестка, они вносят довольно много интересных законопроектов. И, конечно, я думала именно о парламентской партии, сильной институции.
Сыграл роль и человеческий фактор. Благодаря работе с профсоюзами и Справедливой Россией в качестве аналитика, я была знакома с Олегом Шеиным, Сергеем Мироновым.
Меня можно убеждать разными разумными аргументами, но, как я сейчас понимаю, в начале каждого дела и направления, которым я занимаюсь, всегда стоит человек. Человек, которому я поверю, который мне симпатичен.
Это, кстати, совпадает с моими наблюдениями как социолога, что у нас очень личностно-ориентированные политические и социальные движения, гражданское общество в целом. Есть человек – есть движение, нет человека – пуф, движение исчезло.
– В среде левых интеллектуалов часто улавливается пренебрежение к парламентским оппозиционным партиям. Многие полагают, что они не имеют реальной власти и де-факто не влияют на политический процесс, создавая лишь иллюзию конкуренции. Что Вы думаете об этом?
– Честно говоря, я сама очень долго была таким левым интеллектуалом. Ну, что я могу сказать?.. Просто надо попробовать.
Да, перемены – это долго. Но меняется общество, меняются обстоятельства. И откуда вы знаете, может, вы и стали бы тем рычажком, который что-то сдвинул. Не мир перевернул, но сдвинул.
У меня уже устоялся ответ на этот вопрос, мне его часто задают. Его же я использую в случае упреков «куда ты лезешь». Я отвечаю словами Игоря Губермана: «Несобранный, рассеянный и праздный, // газету я исследую за чаем; // политика – предмет настолько грязный, // что мы ее прохвостам поручаем». Пусть «они» разберутся. «Они» не интеллектуалы, «они» непорядочные. Не нам же в политике копаться.
– Вы сказали, что у Вас, как левой интеллектуалки, тоже были предубеждения насчет политики. Какие именно?
– По большей части они касались меня самой. Я считала, что я совершенно не отсюда, не этого плана. Если бы я чисто в академической среде существовала, может быть, эти предубеждения по поводу политики и меня в ней сохранились бы. Но я много общалась с профсоюзными деятелями, а также с идеалом публичного социолога, с Карин Клеман.
Французский социолог, первая жена Олега Шеина, она работала в Астрахани на бетонном заводе, изучая рабочий класс. Обладая хорошим академическим статусом, она долго занималась активной социальной деятельностью, основала институт «Коллективное действие».
В 2019 г. ее уже не пустили в Россию. Она летела из Парижа на конференцию с докладом о «желтых жилетах».
Я хорошо знаю Бориса Юрьевича Кагарлицкого, он тоже мог бы быть таким левым интеллектуалом – пять языков, специалист истории культуры и театра, наследственные связи, собственные связи, – но нет.
И таких людей немало, не безумное количество, но немало, и они меня убедили, заинтересовали. Критическая масса накопилась, и я задумалась, что могу сделать на практике.
– Наверняка, когда Вы пришли в политику, у Вас были какие-то ожидания. Какой самый большой разрыв между ожиданием и реальностью Вы заметили? Что Вас больше всего удивило?
– Это была вещь, которая утвердила меня в том, что я правильно сделала, придя в политику. Я знала, что система политическая как механизм крепко сколочена, все ходы расписаны, предсказуемы.
Меня удивило другое: всё равно всё зависит от человека. Всё равно развилки появляются, и они не такие уж судьбоносные: можно промолчать или сказать, можно не побежать или, наоборот, выйти. Это не развилка «жизнь или честь». Но от того, как люди ведут себя на этих развилках, оказывается, зависит очень многое.
Это открытие одновременно радостное и грустное. Радостное, потому что я поняла, что есть возможности для изменений и через поведенческие механизмы, внедрение новых поведенческих моделей.
Грустное, потому что я убедилась: эта система не висит в воздухе. Она поддерживается не только репрессивным давлением, но и вот такими мелкими выборами, которые часто делаются не между жизнью и честью, а между более и менее удобным, более и менее рискованным.
Это мягкие выборы, но они имеют значение, и, к сожалению, череда таких выборов эту систему и сохраняет.
– Вы хотите сказать, что личность имеет большее значение в политике, чем принято считать? И характер, направленность политики лишь отражает те ценности, которые несут участвующие в ней люди?
– Личность не то чтобы огромное значение имеет, но оно не равно нулю. Личность все равно остается лицом, принимающим решение, и если не весь набор этих решений, то некоторые из них оказываются значимыми на тот или иной момент.
И дело не в том, что люди несут такие ценности. Они с ними мирятся. Это еще хуже, на мой вкус. Для людей это хорошая новость, значит, они все-таки не монстры в большинстве своем. Но грустно, что такой пассивностью можно поддерживать не всегда гуманную недемократичную систему.
– Это для Вас самое сложное в политике?
– Да. Для меня вообще всегда самое сложное и важное – это люди. Самое тяжелое, разочаровывающее, интересное, вдохновляющее, обескураживающее – это всегда люди.
– Какие эмоции Вы испытывали, выдвигаясь на выборы? Вам было страшно?
– У меня странно устроена психическая сфера. Когда я втягиваюсь в деятельность, я уже не боюсь. Когда я понимаю, что я должна делать, я не боюсь.
Конечно, я нервничала, но я нервничаю всегда, когда начинаю дело. Я нервничаю всегда, когда несу ответственность за кого-то.
Один из главных страхов моего детства – что я кого-то подведу. Это, кстати, эксплуатировали взрослые, и я научилась немного это контролировать, но и сейчас, если я понимаю, что приняла на себя ответственность, я нервничаю.
С другой стороны, могу сказать, что так хорошо и крепко, как я спала во время губернаторской компании, я не спала долгие годы. Потому что я понимала, что я делаю, я была этим занята, увлечена. А страх – это нечто другое для меня. Это то, что сковывает тебя.
Я больше нервничала насчет того, как меня примут люди, и в целом смогу ли я. Это переживание «смогу ли я» затмило любой страх. В какой-то момент мне показалось: нет, не смогу, нет опыта, нужной команды.
Но когда я вошла в рутину, когда что-то начало получаться, когда я поняла, что меня все называют кандидатом в губернаторы и никто не смеется, не показывает пальцем...
Ну, то есть, конечно, кто-то издевался на соответствующих сайтах. Оно и понятно, кого же еще выбрать для издевок? Точно не действующего губернатора. Остальных кандидатов, мужчин, страшновато. А я женщина, сам Бог велел.
– Вы волновались о реакции коллег по партии. Как в итоге они приняли Вас?
– Странно. Я была из ниоткуда, все удивились. Много задавалось вопросов о моем академическом статусе. Работали стереотипы об училке, преподавательнице, чей образ сложился в общественном сознании. У людей есть представление: если ты из академической среды, если ты учительница, ты не годишься для политики.
Говорили, что я бюджетница – с некоторых пор в России это слово стали как ругательство употреблять. Вообще-то, это почетно должно быть – работать на государство. А у нас говорят «бюджетник», подразумевая, что это либо нищий, либо соглашатель, в лучшем случае проситель. Странный смысл приобрело это слово. Оно в любом случае вызывает жалость – добрую, злую, презрительную, но жалость.
А потом оказалось, что я под стереотипы не попадаю. Я ничего не боялась, не каялась нигде: ни в администрации губернатора, ни в администрации университета.
Я не ввязывалась в склоки, ничего не отжимала, при этом предлагала варианты со мной работать, и постепенно, довольно быстро, как мне показалось, значительная часть негатива ушла.
– Со стереотипами об училке и бюджетнице всё понятно. А тот факт, что Вы женщина, как коллегами по партии воспринимался?
– Меня часто об этом спрашивают. Я говорю, что, к сожалению, мой пол уже играет не очень большую роль. Я вошла в такой возраст, у меня такая профессия, что в общественном сознании я как бы «получила право»…
Хотела сказать, что я уже не воспринимаюсь как женщина, но это очень трагично бы прозвучало. В общем, я уже получила право на активную позицию. Женщина в глазах людей – уже не первый мой статус.

ochkina2

– Анна Владимировна, расскажите, как выглядит рабочий день руководителя регионального отделения Справедливой России?
– У меня нет рабочего дня, нет оклада, руководство отделением – это общественная нагрузка. У меня есть рабочая жизнь, и я решаю вопросы, связанные с партией, даже если я вне офиса.
Много рутины: планы, отчеты, проведение советов, прием в партию. Сейчас мы открываем два местных отделения, которые закрывали на реорганизацию. Ранней осенью открыли два совершенно новых отделения. Я контролирую работу партии с обращениями.
Бывает, люди обращаются с очень тяжелой жизненной ситуацией, кто-то просто хочет денег. В партии есть люди, которые работают с обращениями, моя задача – вовремя среагировать, оценить, посоветовать, как можно помочь, куда обратиться.
Общение с журналистами – еще одна часть моей работы. Другая часть – ведение блога. С 2021 г. я поставила перед собой задачу заниматься социальными сетями партии. Сейчас мало живых мероприятий проходит из-за ковида, и я еще не наладила эту работу.
Получается несколько пластов занятости: бюрократия, работа с людьми, информационная активность. Ну и стратегическая, конечно: я пытаюсь привлечь больше людей в партию, контактировать с разными политическими силами.
Я же шла в политику с идеей открытости. Я вообще считаю, что открытость – это ключ ко многому. Не ко всему – не бывает таких ключей, – но ко многому. Я стараюсь участвовать в мероприятиях других организаций, предлагать им свою помощь.
Помимо прочего, есть выборы. 2021 год – год выборов, а это еще одна работа… Я вот рассказываю и понимаю, что даже для человека, у которого нет другой работы, моя нагрузка в партии – это многоватенько.
– Как Вы справляетесь с таким количеством обязательств и нагрузок? Психика ведь должна успевать перестраиваться с одной задачи на другую.
– Она успевает. Моя психика больше всего на свете – я недавно с грустью это поняла – не любит праздности. В отличие от меня.
Я-то люблю праздность, но моя психика и организм категорически не согласны. Психика тут же начинает скучать, дает сигнал организму – он заболевает.
Сколько раз я говорила: буду лежать, у меня будут ленивые выходные, ленивый отпуск. А психика говорит: что мы сегодня делаем? Лежим? Ну хорошо, давай полчасика. Что, опять лежим? Так, теперь у нас болит голова! И все. Конечно, устаю, нужны перемены, смена занятий, но именно смена занятий, а не праздность.
– Очевидно, Вы верите, что положительные изменения в российской политической системе возможны. Что позволяет Вам так думать?
– Да, я думаю, что надежда есть. Уровень надежды и вероятности – вопрос обсуждаемый. У страны практически нет опыта длительной, низовой демократии. Долгое время более половины населения была исключена из активной политической жизни.
Потом мы прошли тяжелый советский период, где демократические институты тоже строились сверху. Да, огромная масса людей была втянута в общественную жизнь, но при этом существовала репрессивная машина, ограничение демократии.
Кстати, советская школа, как ни парадоксально, больше справлялась с формированием гражданской позиции. Другое дело, что гражданина за эту позицию сразу начинали одергивать повсюду, и он находился в раздвоенном состоянии.
С одной стороны – идеи свободы, просвещения, личности, гражданской ответственности, с другой – партийные указы, замалчивание, двойная мораль. Современная школа перестала справляться с социализацией детей. Она не может социализировать их так, чтобы вырастали граждане.
Но ваше поколение, поколение людей 25 лет и моложе, у меня вызывает большие надежды. Я всегда говорю: перемены растут. 10-12 лет назад, глядя на своих студентов, я была более скептически настроена. А сейчас я говорю: просто подождите.
– Что отличает наше поколение от предыдущих? Что, по-Вашему, способствует гражданскому становлению нынешней молодежи?
– Ваше поколение переживает наибольший культурный разрыв с предыдущими поколениями. Связь времен прервалась. Ваше поколение формируется в ситуации абсолютной культурной диффузии, и это плюс и минус. Плюс, потому что вы незашорены, хотите сами выбирать информацию. А это ключевое умение современного человека.
У вас есть запрос на многообразие, есть, с моей точки зрения, смелость. Это слово сейчас не в чести, но у вас есть толерантность. Умение принять другого и другое, умение понять, оценить непредвзято – это тоже одно из свойств культурного человека.
Поэтому у вас шансов больше. Вы современные, вы не боитесь этой современности, она ваша.
Минус в том, что для вас слабы связи с классической культурой, что критичность может перерасти в нигилизм или постмодернизм, который и каприз считает принципом.
Надежда есть и потому, что среди старших поколений тоже присутствует запрос на демократию и перемены. А кто-то еще и обладает пониманием, как это делать.
Поэтому я верю, что надежда есть. Но это не та надежда, которую надо сидеть и ждать. Желанная пора сама не наступит. Для этого нужно пробовать и работать.

Интервью взяла Дарья Мануйлова

Прочитано 2031 раз

Поиск по сайту