Я долго думал, перебирал, и никак у меня не получается составить топ из 5 книг. Если я вспоминаю какое-то произведение, то сразу возникает ассоциация, и я вспоминаю еще о целом ряде книг подобного свойства.
Я рос в поселке Сельмаш г. Каменки. Этот поселок был создан в 1941 г. в чистом поле. Туда было эвакуировано 2 завода, чтобы производить снаряды. В поселок приехало очень много специалистов с высшим образованием, культурных людей, и среди них было много евреев.
Я считаю, что влияние этих евреев на культурную жизнь Каменки было очень велико. Там работали библиотеки, в заводском клубе было 3 драматических кружка, была художественная самодеятельность и спорт.
В 7 лет зимой отец привел меня за руку в заводскую библиотеку, в которую я ходил вплоть до тех пор, пока не уехал из Каменки. Я начал читать сказки, всякого рода приключения. Наибольшее впечатление на меня произвела повесть Аркадия Гайдара «Судьба барабанщика». Там была интрига, это был настоящий детектив, который я в первый раз в жизни прочел. Я до сих пор помню этого якобы дядю-шпиона, эту тетю и татарина, который покупал горжетку.
А дальше был «Кортик» Анатолия Рыбакова, «Бронзовая птица». Нельзя сказать, что эти книги перевернули мою жизнь, но они дали очень серьезный эмоциональный заряд. Потом были приключенческие вещи Фенимора Купера, Майна Рида, Стивенсона. Это тоже была целая полоса.
Если говорить об «опорных» книгах, то следующим стал Василий Аксёнов. Уже появился журнал «Юность», который я читал в 14-15 лет. Я прочел повесть Василия Аксенова «Звездный билет», который потом был экранизирован – создан фильм «Мой младший брат». Это была такая лирическая и очень интересная история, которая трогала мою романтическую душу. Она брала именно романтикой, размышлениями, мыслями о времени и о себе.
Потом я читал из Аксенова все подряд: «Апельсины из Марокко», «Коллеги». Правда, поздние его вещи меня не трогают, не царапают совершенно. И вообще, из всех тех писателей, в которых я был влюблен, больше всего я влюблен в их ранние вещи.
Говоря о том, чем именно литература нас «царапает», я вспоминаю одну фразу, все время держу ее в голове. В моем любимом романе «Эмигранты» Алексея Толстого был такой персонаж Хаджет Лаше – злодей, который занимался литературным творчеством, он был талантливым человеком. И он сказал: «Литература – это тончайшая игра на воспоминаниях».
Это игра на ассоциациях. Если тронешь какую-то ассоциацию – попадаешь в тональность. И по мере взросления я попадал в тональность того или иного автора, и это попадание увлекало меня и трогало.
Так, после Аксенова пришло увлечение Хемингуэем и Ремарком. «Прощай, оружие» – там тоже была какая-то особая тональность, лаконичность и образность. После я прочел «Старик и море» и сначала его не понял. Потом перечел еще раз. Потом отложил. Спустя некоторое время вернулся и понял, какая это великая вещь.
Дальше особенно запомнился Андрей Вознесенский и его стихи. Я совершено случайно, уже будучи студентом, открыл для себя этого автора, особенно его поэму «Оза». «В час вечерний возле чайной я лежал в ночи печальной, размышлял о смысле жизни и величьи бытия…» (правильный вариант «В час отлива, возле чайной я лежал в ночи печальной, говорил друзьям об Озе и величьи бытия…»). Или «Говорила биолог, молодая и зяблая: «Это летчик Володя целовал меня в яблонях»…
Ритмика, рифма необычная, настолько ассоциативная и мощная. Я зачитывался этими стихами, везде искал Вознесенского. Меня затягивала эта музыка стиха.
Потом, опять же в студенческие годы, мне в руки попала книга Ильфа и Петрова «Золотой теленок». До той поры я не знал этой книги, я принес ее от своих знакомых. Я в нее влез и стал ее читать громко. Нас в комнате жило 6 человек. И мы ее читали до полуночи. Мы хохотали, мы слушали, мы балдели от этой книги. Так мы открыли Ильфа и Петрова.
Потом были «Двенадцать стульев». Эти 2 романа я знал практически наизусть. Позднее, когда я стал журналистом и писал фельетоны, мне очень пригодились «Записные книжки» Ильфа и Петрова. Оттуда я брал тональность и манеру письма – лаконичную, яркую, образную, ироничную.
В этот же период был Алексей Толстой – «Эмигранты», «Заволжье», «Хромой барин», «Егор Обозов». «Гиперболоид» чем-то интересен, но особенно понравились «Эмигранты» и «Ибикус».
У Алексея Толстого многие вещи я перечитываю постоянно. Мне нравится его слог. Когда он писал свои книги, он жил в эмиграции. И это ощущение ностальгии, которое постоянно чувствуется сквозь фразы и диалоги персонажей, особенно эмигрантов, – все это очень ярко и образно, многому учит.
Это еще накладывалось на то, что я всегда мечтал писать. И, читая, я учился, но не рационально, а именно через эмоциональное восприятие этого настроя, входя в резонанс.
Затем был Паустовский, от него я пошел к его ровесникам и коллегам. Здесь я не могу не сказать о Бабеле, особенно о его «Одесских рассказах». Это классика, яркая и совершенно необычная. Тем более, что там лексика еврейской Одессы, а я немного знаком с их манерой.
Вот недавно я читал Паустовского. Особенно мне нравятся его «Повести о жизни», состоящие из 6 книг. Там есть отрывок о Бабеле.
«Бабель пришел в редакцию «Моряка» с книгой рассказов Киплинга в руках. Разговаривая с редактором Женей Ивановым, он положил книгу на стол, но все время нетерпеливо и даже как-то плотоядно посматривал на нее. Он вертелся на стуле, вставал, снова садился. Он явно нервничал. Ему хотелось читать, а не вести вынужденную вежливую беседу.
Бабель быстро перевел разговор на Киплинга, сказал, что надо писать такой же железной прозой, как Киплинг, и с полнейшей ясностью представлять себе все, что должно появиться из-под пера.
Рассказу надлежит быть точным, как военное донесение или банковский чек. Его следует писать тем же твердым и прямым почерком, каким пишутся приказы и чеки. Такой почерк был у Киплинга».
Это только один фрагмент, и так – вся книга. Паустовский – классный рассказчик. Он не писатель, а рассказчик, он рассказывает о жизни, у него очень яркие и интересные описания природы, меткие характеристики.
Я поздно открыл для себя Довлатова. Там я увидел что-то знакомое, но гораздо ярче, гораздо лаконичнее, гораздо ироничнее, тоньше. Особенно «Зона» Довлатова. Когда я читал «Зону», я просто балдел. Я был так счастлив. Причем это было всего лет 5-8 назад. Другие книги – «Ремесло», «Иностранка» – порой даже слезу выбивали. Довлатов сейчас у меня лежит на тумбочке возле кровати, я его иногда перечитываю.
Если говорить о литературе другого свойства, то это, безусловно, Эрих Фромм и его вещь «Иметь или быть».
Фромма называют фрейдомарксистом. Он дал мне множество ответов, дал понимание жизни, ситуации, объяснил, почему мы такие и у нас все происходит так, а не иначе. И, благодаря Эриху Фромму вкупе со Львом Гумилевым, я представляю сейчас картину мира.
Гляжу на жизнь через призму исследований Гумилева с его историей России и исследованиями этногенеза, сопоставляю все это с парадигмами Фромма. И мне представляется достаточно реальная и достаточно утешительная картина мира.
Эти вещи создают внутреннее душевное равновесие. Я понимаю мир, и, значит, не все потеряно, не так все тоскливо.
По мере взросления мы попадаем в тональность разных книг разных авторов. Это зависит от двух факторов. Главным здесь является изначальная предопределенность человека, его вкусы.
С другой стороны, рядом должны быть хорошие советчики, которые подскажут и даже подсунут нужную книжку.
Вот у меня часто случалось так. «Факультет ненужных вещей» Домбровского мне подсунули: «Почитай!» Или Рекемчука.
Но главное – то, что в тебе заложено с детства, что родители заложили.
