Самое читаемое в номере

Алфавит Мануйлова: фрагменты

A A A

Вышла из печати книга Валентина Мануйлова «Мой алфавит» – второе, дополненное, издание, свыше 750 страниц, в двух томах, –  приуроченное к 60-летию автора.
Книга издана благодаря поддержке друзей, среди которых и будет распространен ограниченный тираж.«Улица Московская» предлагает читателям несколько фрагментов или главок из книги, которые дают представление о характере и стилистике текстов.


Автограф. Дома на стеллаже с книгами у меня есть полка, где стоят книги с автографами, их немного, чуть больше двадцати. Почти все авторы, что подписали мне свои произведения, местные, в национальном масштабе неизвестные.
Но в дальнем шкафу на работе хранится автограф человека, который со временем может приобрести ценность. Это автограф Шойгу. Он расписался по моей просьбе на журнале «Огонек» за 3 октября 1999 года: на первой странице статьи «Герой нашего времени и президент завтрашнего?»
Шла уже кампания по выборам в Государственную Думу. Вяло, надо сказать, шла. Идею Березовского – создать партию «Единство», чтобы она работала как противовес той волне тревоги, что устроили при помощи средств массовой пропаганды политтехнологи Березовского – только начали осуществлять. И в Москве состоялся первый съезд Единства. Публику собрали на Юго-Западе, в одном из строений Академии народного хозяйства. Присутствовал на нем в качестве представителя СМИ от региона, со мной был и телеоператор с «Экспресса».
В конференц-зале народу было не так много, как того можно было ожидать. В президиуме – тройка, в центре – Шойгу. И, когда все закончилось, я подошел к Шойгу, никакой охраны и в помине рядом не было, и попросил поставить автограф на обычном листе белой бумаги. Пояснил, что для телепередачи, для пензенского телеканала.
«Ты что мне чистый лист бумаги даешь? – с деланным возмущением сказал мне в ответ Шойгу. – Я все-таки федеральный министр, и моя подпись чего-нибудь да стоит».
Попросил его подождать и спустился в зал к своему месту, чтобы взять журнал «Огонек». Шойгу терпеливо ждал, пока я вернусь.
Мне он показался человеком воспитанным, внимательным, аккуратным и осторожным. Я бы даже сказал, что во всем его теле, в повадках, в манере выражать эмоции сквозила повышенная осторожность. Или даже настороженность. У меня сложилось ощущение, что для Шойгу быть публичным человеком – испытывать напряжение.
Ведь публичный политик всегда должен быть на виду, а это значит всегда контактировать с людьми незнакомыми и непредсказуемыми. Шойгу же, по моим наблюдениям, комфортно чувствует себя только в привычной для него обстановке, где у него все под контролем.
Наблюдая за тем, как Шойгу исполняет сегодня роль министра обороны, мне трудно представить, что он испытывает радость, когда отдает распоряжения отправить войска в Крым или на границу с Украиной, или дает приказ о запуске крылатых ракет в сторону Сирии. Думаю, что не в резонансе с миром сегодня живет Шойгу. Если его что и выручает, так это чувство юмора.
Через 5 минут после того, как получил автограф Шойгу, я с телеоператором стоял в коридоре, где он снимал этот автограф на камеру.
«Что, уже продал?» – услышал я голос Шойгу, который в сопровождении охраны подходил к нам.
Ответил, что это для телепередачи.
Шойгу независимой походкой проследовал мимо.

 

Беседа. Не то, что разговор. Нечто более цельное. Разговор – он, пожалуй, спонтанен. А потому отчасти и случаен. И в нем нет лидера. Беседу же всегда кто-то ведет, направляет.
Вспоминаю наши беседы с ребятами в стройотряде на БАМе. Они всегда строились вокруг какой-то темы. В то время как раз пошли публикации, разоблачающие сталинизм. И ребят это очень интересовало.
Наверное, можно сказать, что разговор бесцелен, но если он приобретает цель и ведущего, то становится беседой. А еще беседа, в отличие от разговора, длительный процесс. Разговор можно окончить и в 30 минут. Беседа подразумевает неторопливость, некоторую плавность.
В разговоре обычно участвуют двое. Беседа также предполагает минимум двух говорящих, но также и слушателей допускает.
А еще беседа ассоциируется у меня с комфортом. И это не обязательно чай и печенье на кухне. Вспоминаю опять-таки наши посиделки на БАМе, когда поздним вечером сидели с ребятами в клубе на бревнах и обсуждали вопросы сталинизма.
То есть для меня комфортная беседа – это разговор с приятными для меня людьми в доброй, располагающей атмосфере, когда цель не доказать свое, а предложить свою точку зрения, которую могут принять, а могут и отвергнуть.
В конечном счете беседа – нормальный способ формирования мировоззренческой определенности, но также и способности к переговорам.
В своей жизни встречал много людей, с которыми было приятно беседовать и обсуждать проблемы бытия и сознания. И которые так или иначе – своими мыслями или манерой разговора – повлияли и на мою способность вести беседу. Прежде всего, конечно, отец и мать.
Отец в беседах на значимые для него темы был обычно экспрессивен, временами категоричен, хотя и говорил о диалогичности философии. Мог легко перейти на агрессивную позицию, если вдруг посчитал, что собеседник тупит.
Мать же редко проявляла экспрессию, а тем более агрессию, обычно вела беседу, если она ее интересовала, в познавательном и умиротворяющем русле.
Познавательными – и в плане содержания, и по характеру – были для меня в прошлом беседы с Александром Самойловичем Ахиезером, с Александром Сергеевичем Ципко, с Сергеем Милоголовым, с Вадимом Макаренко, с которым мы и сегодня беседуем, если мне удается выбраться в Москву.
Редкий случай: на меня произвел впечатление в качестве собеседника человек, который не оказал на меня никакого влияния в части убеждений, но преподнес пример или урок в роли методиста.
Ефим Вениаминович Осичнюк преподавал марксистско-ленинскую философию в Киевской Высшей школе КГБ. Мы с ним оказались в одно время на курсах для преподавателей общественных наук в ИПК при МГУ. Шел 1986 год. Самое начало перестройки.
Как я теперь понимаю, Ефим Вениаминович был в то время совершенным дедушкой. Но при этом он излучал исключительную жизнерадостность, и в разговорах или, вернее, в беседах на философские темы – и во время занятий, и в кулуарах после них – он очень грамотно ставил вопросы, которые побуждали собеседника к размышлениям.
Собственно, он любую философскую тему, какой бы схоластической она ни казалась, мог превратить в повод для увлекательной беседы. Иногда казалось, что это просто игра слов, но эта игра впечатляла и не оставляла. Она втягивала, и ты по крайней мере следил за тем, что говорят собеседники.
Собственно, суть беседы в том, чтобы увлечь разговором, перевести разговор на уровень, при котором участники включаются и в их сознании начинают происходить процессы переработки информации. Эмоции – радость от общения – обязательное условие любой беседы.
Если беседа приобретает негативную окраску, если один из участников начинает выплескивать агрессию, беседа на этом и заканчивается.

Вершина. Другим словом, высота. Вижу себя сидящим на крыше 5-этажного переселенческого дома, что на Западной Поляне, по адресу улица Ленинградская, 8а. Сидим с пацанами, свесив ноги, под нашими попами – крыша, покрытая гудроном, сердце слегка колотится от страха, внизу ходят люди, они выглядят мелко.
Перед нами расстилается двор, в центре которого площадка, летом мальчишки играют на ней в футбол, а зимой – в хоккей. Но двор ограничен со всех сторон жилыми домами. И соседние дворы уже не видно.
Другая картинка. Уже в Москве, май 1972 года, группа восьмиклассников, мы с Сашкой Осиповым, моим тогдашним самым близким другом, и двое девчат, забрались на крышу 9-этажного дома. Нам оттуда виден почти весь микрорайон: чуть поодаль – улица 26 бакинских комиссаров, в другую сторону – лесок, в котором мы зимой бегали на  лыжах, прямо перед нами – школьный двор, люди внизу словно спички.
А вот и телефонная будка, от которой на крышу тянется какой-то провод. Находим на крыше металлическую скобу и пускаем ее по проводу вниз. Скоба врезается в будку. Оглушительный грохот.
Почти четверть века спустя. Стою на обрыве, что в полукилометре от мыса Панагия, где Черное море заворачивает в Керченский пролив, подо мной десятки метров кручи. Глазам открываются морские просторы, водная гладь тянется до горизонта.
Но дальше все равно не видно. Подобно тому, как не было видно соседних дворов, когда сидели на крыше пятиэтажки на Западной Поляне.
Как бы то ни было, на какой ты высоте или вершине ни сиди, все равно есть непременно горизонт, который ограничивает твое видение. Это верно и по отношению к людям или персонам, которые занимают посты в органах власти и управления.
Чем выше на пирамиде власти находится политик, пусть даже сидит он на самом пике властной вершины, его видение, а следовательно и понимание происходящих процессов, ограничено горизонтом.
При этом люди, заботу об интересах которых он взял на себя, кажутся ему столь мелкими и незначительными, что не идут ни в какое сравнение с теми деяниями, которые политик нарисовал себе, чтобы оставить свое имя в истории.
Наверное, для того, чтобы политик, что взобрался на самую вершину, был способен видеть людей, нужны многие линии горизонтов.

Воля. Русская версия свободы. В действительности бегство от ответственности. Исторически сложилось так, что идеи воли в России и Малороссии и поведение, которое воплощало волю, явились реакцией на чрезмерную эксплуатацию крестьянства со стороны помещиков и феодального государства.
Изначально стремление крестьянства к воле или на волю, выразившееся в уходе в дальние земли и в обживании их, было бегством от эксплуатации, от притеснений и насилий. На этой основе происходило освоение Приуралья, потом Зауралья и Сибири. На этой же основе происходило раннее формирование казачества.
Но одновременно все эти люди бежали от обязательств по отношению к своим бывшим владельцам и феодальному государству. Они таким способом избегали не только своих обязательств, но и лишали себя возможности влиять на обязательства государства.
Собственно, такое поведение и такая вера в свободу (термин воля редко теперь употребляется), будто кто-то со стороны должен ее дать людям, сохраняется у русских людей и поныне.
Словно генетически наследуемая матрица сознания и поведения. И, вероятно, пройдут десятилетия, при условии если Россия не выпадет из мирового развития, когда понимание воли будет включать в себя и обязательства или ответственность по отношению к обществу и государству.

Неверкино. Село, в котором в доме бабушки и дедушки прошло мое босоногое детство. В 163 километрах от Пензы на юго-восток, на окраине Пензенской области: на границе с Ульяновской и Саратовской областями.
В 60-е годы никакого асфальта тут не было. Село расположено в низине, и, чтобы выехать в Кузнецк, автомобиль должен подняться в гору. Помню, как нам с дядей Валей пришлось толкать автобус после дождя. Ну он-то был большой и сильный, а мне пришлось встать рядом с ним и тоже толкать: давай-давай, говорил мне дядя Валя.
Десятка полтора людей облепили автобус и толкали его вверх. Грязь летела из-под колес, автобус елозил по грязи, но все-таки выехал.
А сидя на крыльце бабушкиного дома, можно было наблюдать, как после хорошего ливня машина, пытающаяся переехать через мостик, съезжает в русло ручья.   
manuylov

Автор во дворе дома бабушки и дедушки, январь 1964 г.


 

Дом, в котором жили дедушка с бабушкой, стоял на центральной улице Куйбышева. Деда с семьей вселили в него, когда он приехал в Неверкино в 1947 году на должность райвоенкома.
В 80-е годы его младшему сыну Александру, моему дяде Саше, сказали, что дом этот был реквизирован властями в ходе раскулачивания, то есть справный хозяин его построил.
Очевидно, что, самое позднее, дом был построен во времена НЭПа, после Гражданской войны, а возможно, и до Первой мировой. То есть дому сейчас 90 или даже 100 лет.
В мое детство в доме был зал с маленькими окнами, три окна, скорее оконца, смотрели на улицу, две крошечные спальни, в каждой умещалось по панцирной кровати, комната, где спал дед, кухня, прихожая, сени. И два крыльца. Одно на улицу: и я однажды устроил себе эксперимент – скатился с него на трехколесном велосипеде, удачно вкатился в малину, что росла в палисаднике. Другое – на двор. Из мебели помню шифоньер и буфет, они до сих пор стоят в доме.
В Неверкино я встал и пошел. Случилось это на елке у Поповых, с которыми дедушка дружил, за 10 дней до моего дня рождения.
До моих трех лет в доме, точнее, во дворе, жила большая собака – овчарка по кличке Астра. Ее привез щенком мой папа из Москвы в 1954 году. Я ее совершенно не помню, но мама рассказывала, что Астра позволяла мне делать все, что хотел. Она позволяла забираться на нее, словно я для нее был ее собственный детеныш. И никогда не проявляла неудовольствия.
Сохранилось семейное предание, которое относится ко времени, когда дед был послед-ний год райвоенкомом. Однажды зимой, уйдя на работу, он забыл дома очки. Позвонил домой и попросил своего среднего сына Валентина принести ему очки.
Валентин встал на лыжи, взял Астру за поводок, и она быстро потащила его к райвоенкомату, а потом они также весело вернулись обратно.
manuylov2

Дом Мануйловых в Неверкино, июль 2009 г.


 

Умная была собака, но не понимала, что чужую живность трогать нельзя. После того как она в очередной раз скрутила головы соседским уткам, целых 12 штук лишила жизни, и позвала хозяев показать, какая она охотница, бабушка потребовала, чтобы дед ее продал. Дорого утки им обошлись.
Первые более или менее внятные воспоминания о жизни в Неверкино относятся еще ко времени, когда был жив дедушка, и связаны они именно с ним. Наверное, в эти годы в Неверкино меня возили чаще, чем в Новороссийск. Потом какой-то провал в памяти.
Если иметь в виду, что в памяти остаются самые яркие эпизоды взросления, а это обязательно преодоление, в моей памяти о жизни в Неверкино эти эпизоды касаются домашних дел, освоения техники катания на взрослом велосипеде, походов в лес, каких-то необычных, даже экстремальных эпизодов. И, конечно, это образы природы: лес на горе, речка Илимка, родник русякинский.
В те годы водопровода в домах в Неверкино не было. Воду носили из колонок, в том числе для полива огорода. На нашей улице колонка стояла на противоположной стороне от бабушкиного дома, наискосок, метрах, наверное, в пятидесяти или сорока. И в 10 лет я чувствовал себя крепким мальчиком, таская 10-литровым металлическим ведром воду для полива огорода. Помню эти ощущения силы и упругости тела, когда тащил по два ведра, пусть и с остановками через каждые 10 метров. Никто не заставлял тащить сразу два ведра, но так, казалось, быстрее полью огород. К тому же, и то было на самом деле главное,  я сам себе ставил задачу на испытание и смотрел, как ее выполняю.
Два других дела по хозяйству – напилить и наколоть дрова. Топили в те годы печкой – помню, что была и обычная русская печь, и голландка, – и потому летом к бабушкиному дому привозили машиной дрова. В те недели, что гостил у бабушки, приходилось сначала пилить их, и для меня, мальчика 10-12 лет, то было тяжелая работа.
В качестве напарника выступал мой дядя Саша – на 11 лет старше, ростом под 2 метра. Для меня он был неравновесным напарником. Не мог я также быстро и сильно тянуть на себя пилу, как это делал он. И потому он все время на меня покрикивал.
А я-то воспринимал всю эту работу всерьез. Мне в тот момент и в голову не приходило, что мы с ним в неравном положении. Я думал, что он в свои 12 лет пилил дрова лучше, чем это получалось тогда у меня.
Но, когда дрова были напилены и занесены во двор, тогда начиналось счастье: можно было в любой момент, как только захотелось, взять топор и поколоть дрова. Опять-таки испытание для тела, для рук и глаз. И приятно было наблюдать, как уменьшается количество чурбачков и растет количество полешек.
А расхотелось или надоело – бросил это дело: никто ведь не следил за мной и не понукал.
К счастью, других дел для меня в бабушкином доме не находилось. И я во многом был предоставлен сам себе и улице, а также речке и лесу.
В Неверкино в те годы взрослые парни, такие как мой дядя Саша и его сверстники, ездили купаться в Большой дол. Илимка в том месте делала изгиб, один берег был пологий, а противоположный – крутой, и там была глубокая вода, в отличие от обычного ее русла.
manuylov3 За взрослыми парнями тянулись помладше, и совсем мальчики, такие как я. Поначалу дядя Саша брал меня с собой – сажал на рамку на свой велосипед, – и мы ехали в Большой дол купаться.
Но однажды, когда я приехал и захотел поехать с ним в Большой дол, он сказал, что ему некогда, а если я хочу, то бери вот велосипед и езжай сам с пацанами. Пришлось осваивать езду под рамочку. Достать педали, сидя на сиденье взрослого велосипеда, я еще не мог.
Но ощущение счастья от преодоления и от того, что вместе со старшими мальчиками съездил в Большой дол, искупался и благополучно вернулся, оно переполняло.
Неверкино расположено на ровной местности, но сразу за ним, в сторону Кузнецка, большая гора. Выходишь с бабушкиного огорода, переходишь речку, еще огороды, и вот уже тропочка, по которой ты поднимаешься на эту гору. Когда я был совсем маленький, мама моя, пока я утром спал, успевала сбегать на гору и набрать стакан земляники для меня.
Но на самом деле гора достаточно высокая. Неверкино с нее словно с высоты птичьего полета. Дома кажутся маленькими, а людей и вовсе не видно, будто букашки. Вот с этой горы мы с другом моего дяди Саши Юрой Герасимовым скатывались на его «ковровце». Он, конечно, впереди, а я сзади, обхватив его крепко. Смешанное чувство восторга и страха. Картина стремительно приближающегося села стоит перед глазами, словно это вчера было. И вот влетаем в речку, она там ниже детского колена, и уже в проулке.
Другой экстремальный эпизод. Помнится, оказался я у бабушки в период половодья, наверное, был на весенних каникулах. Публика стояла в проулке, что вел к речке Илимке, и смотрела, как соседский парень, 17-летний Женя Сиротин, перепрыгивает со льдины на льдину.
И тут группа мальчиков, и я среди них, решили тоже продемонстрировать свою удаль. Взялись за руки и пошли по стремительной воде, благо неглубоко было, до больших деревьев, которые росли на берегу, а в половодье оказались в зоне воды.
Народ, взрослые люди, стояли и наблюдали за нами. Ни один не попытался предотвратить эту шалость. Когда вернулись обратно, кто-то из соседей взял меня за руку и отвел домой к бабушке.
Дядя Саша Мануйлов говорил мне, что такие шалости, когда дети и подростки ходили в половодье по реке, были в те годы обычным делом, пока вода не унесла одну девочку. К счастью, ее успели вытащить из воды люди, наблюдавшие за половодьем в следующем проулке.
Еще одно испытание, которое прошел в Неверкино, это лес. Конечно, ходил в лес с мамой и папой – просто погулять и отдохнуть, с бабушкой и дядей Сашей – за грибами или за земляникой. Но это все случаи, когда ходил со взрослыми, ненадолго и недалеко.
В тот год в Неверкино строили новое здание для школы: вместо деревянного строения строили кирпичное. Потому и запомнил год. Юсов Александр Тихонович, друживший и с дедом, и с бабушкой, держал пасеку. Летом он обязательно вывозил пчел подальше от жилья, в лес. И в тот год он предложил мне и своему племяннику Саше Шилкину, моему ровеснику, поехать с ним.
И от скуки – в селе, казалось, делать нечего – мы согласились. По малолетству и неопытности мы вообразили, что в диком лесу будет веселее. Не помню, чтобы грузовичок что-либо вез, наверное, и улья, и домик, в котором предстояло жить, уже были на месте. Приехали, выгрузились. Просторная опушка, поодаль лес, за нами речушка Каслей-Кадада, вода быстрая и холодная.
День мы пробегали-проиграли. Вечером поужинали чем-то сготовленным на костре. Тихоныч дал пострелять из мелкашки. Спали в дощатом домике, одевшись. А утром, услышав от Тихоныча, что тут есть змеи, мы с Сашкой решили, что, кажется, делать здесь нечего, скучно как-то. Не стоит оно того, чтобы мы здесь еще день или два жили. Сказали Тихонычу, что хотим обратно в Неверкино, и спросили дорогу. Он показал нам направление и отпустил.
Ума не приложу, откуда у нас взялась смелость. Наверное, от незнания. Хотя Тихоныч, кажется, сказал, что идти нам порядка 10 километров или больше. В лесу же никто не говорит точно, что вот этот путь занимает 10 км, говорят обычно приблизительно. И в зависимости от того, насколько верно ты держишься направления, эти 10 км могут растянуться и до пятнадцати.
И вот два пацана, 10 и 11 лет, с легкостью отправились в путь через лес, в котором шли первый раз в жизни. На наше счастье, лес был хвойный, то есть высокий, видимость была хорошая, местность была ровная, незаболоченная, хотя местами почва под нашими ногами чуть ходила, и от этого было чуть-чуть страшноватенько. На дорогу Кузнецк-Неверкино вышли, когда солнце было уже в зените. Если по ней идти, оставался, наверное, еще десяток километров. На наше счастье остановился самосвал, который вез кирпичи на школу. Он и довез нас до села.
Сейчас вспоминаю этот наш с Сашкой поступок как отчаянный. Но в тот момент страха не чуяли, скорее был кураж от того, что мы такие смелые и взрослые.
Речка Илимка и русякинский родник, что на горе, – тоже места взросления. Как и всякая речка, Илимка вытекает из какого-то далекого родника, из подземного озера, и благодаря тому, что она неширокая, мелкая, течет по местности, не обезображенной руками людей, вода в ней чистая, прозрачная, я видел, как из нее набирают воду для домашних нужд.
Для меня Илимка самая красивая в том месте, где она протекает за бабушкиным огородом и еще немного вверх и немного вниз, ну каких-нибудь 200 метров. И в детстве, и сейчас, спустя 50 лет с лишним, в ней часами можно ходить босыми ногами, вода не выше колена, прыгают лягушки, течение не быстрое и не медленное. В иное лето течение заворачивает так, что образуется крошечный омуток, в котором могут купаться дети, не боясь утонуть.
Мне было очень мало лет, когда часть реки с противоположной стороны от проулка загородили насыпью, полуплотиной. Образовался омут. Я играл на той стороне и возвращался домой. Возомнил, что стал сильным мальчиком и решил с разбегу перепрыгнуть омут. Попал точно в центр и стал тонуть.
На мое счастье, на берегу напротив загорали старшие мальчики. Один из них бросился в воду и вытащил меня. Не то бы оправдалась моя линия жизни на левой руке.
Русякинский родник, на который ходили всякое лето, находится на горе, на углу, с которого видны просторы, открывающиеся от Неверкино в сторону Бикмосеевки.
Крошечный деревянный домик, накрывавший родник,  и в мое детство, в середине 60-х годов, и в середине 80-х, когда я водил туда своих детей, выглядел сиротливо, неухоженным. Но подле него столик и скамейки: можно всегда присесть и перекусить, посмотреть вдаль, дать отдых глазам и душе.
И главное, ради чего сюда приходили, – чистейшая, холоднючая вода, зачерпывали ее металлической кружкой, нагибаясь через бревнышко, а там лягушки, но не брезговали: раз лягушки живут, значит, вода и вправду чистая.
Пару лет назад пошел на родник с Андреем Мануйловым, старшим сыном моего брата Жени, и не смогли мы с ним попасть на родник.
Взрослые люди, наверное, для того, чтобы укрепить почву, высадили на пути к роднику хвойные деревья. И выросла целая стена. Чтобы пробиться сквозь нее, нужно ползком проползать между нижними ветками.   
Поскольку для меня детство и отрочество, проведенные в Неверкино, всегда ассоциировались со временем радости и счастья, специально свозил туда всех своих детей – Владика, Даню и Дашу. С каждым поднимался в гору, ходил на русякинский родник, бродил по речке, вот только не довелось показать, как пилят и колят дрова, печное отопление ушло в прошлое.
Зато Даша в возрасте 12 лет прошла свое испытание в летнем лагере «Костер», что в хвойном лесу в 20 км от Неверкино. Возможно, что и она со временем будет вспоминать это время, как момент взросления и счастья. И мой старший сын Владислав любит вместе с семьей съездить к дяде Саше, который ему двоюродный дедушка, в Неверкино, и поиграть со своей дочкой на речке, где 50 лет назад играл я.

Просторы России. Бесконечно малые величины: Неверкино, Никольск, Тамала, Нижний Ломов, Мокшан, Дворики, Малая Сердоба, Поим, Белинский, Постышево, Чегдомын, Рамешки, Уварово, Новохоперск, Грибановский, Инжавино, Тамань.
Даже Кузнецк и Пенза, если брать их по меркам Европы или США, тоже бесконечно малые величины.
Основания для такого вывода – низкая плотность населения и малость или слабость интеллигенции, носителей языка и знаний.
Едешь по дорогам и словно нанизываешь эти малые величины на ось своей памяти.
Но, в отличие от времен Пушкина, когда он видел просторы России из окна экипажа, запряженного лошадьми, мы сегодня видим эти просторы из окон поезда или автомобиля. То есть Пушкин спокойно наблюдал за медленными изменениями пейзажа и мог сообразно этим наблюдениям складывать свой образ России – медленный, вялотекучий, неизменный, в котором он отыскивал и мятежное, резкое, властное. Но это уже не в пейзаже.
Мы же сегодня едва успеваем привыкнуть к виду за окном автомобиля, как его сменяет другой вид. Казалось бы, скорость помогает преодолевать расстояния, но она не делает путешествие по просторам России более привлекательным. Вместе со скоростью происходит умаление пейзажного мышления, характерного для времени Пушкина.
Соответственно, утрачивается близость с природой или, вернее, увеличивается дистанция, которая отделяет нас от наших просторов. Мы же пролетаем по ним и видим лишь протяженность, но мало замечаем те бесконечно малые величины, из которых Россия и состоит, как это и было всегда в ее истории.  

Разочарование. Приходит к тому, кто имеет надежды. Вспоминаю время первых думских выборов. В конце августа 1993 года вернулся из отпуска в свой институт усовершенствования учителей, где работал заведующим кафедрой общественных наук.
Мои слушатели – учителя истории и обществоведения, учителя русского языка и литературы, учителя иностранного языка и директора школ. Со всей области. В ходе общения с ними понимаю, что победит на выборах партия Жириновского. Столь сильно разочарование людей в глубинке.
Как человек действия, решаю, что надо уведомить лиц, причастных к руководству партии «Выбор России», об опасности победы ЛДПР. За свой счет еду в Москву, нахожу Владимира Мау, одного из сподвижников Гайдара (познакомился с ним годом ранее в Фонде Горбачева благодаря Ципко), он работает в Институте экономики переходного периода, рассказываю ему свое видение предвыборной ситуации, говорю, что село Пензенской области проголосует за Жириновского и что это может случиться по всей стране.
Мау внимательно меня слушает, на лице видна явная заинтересованность. «Расскажи обо всем этом Алексею Улюкаеву», – повелительно говорит он мне.
Иду к Улюкаеву, он сидит в том же здании, на улице Огарева. Повторяю ему свой рассказ.
Улюкаев на пару лет старше меня, но на лице видна зрелость, слушает вроде бы внимательно, но лицо его ничего не выражает. «Расскажи все это Аркадию Мурашову», – говорит он мягким просительным тоном, который оставляет мне выбор.
Еду к Мурашову, у него офис где-то в конце Большой Никитской, с предчувствием, что моя информация или моя версия никому тут не нужна. Так оно и есть. Мурашов выслушивает меня с едва скрываемой скукой на лице. То ли он озабочен чем-то более важным, то ли понял уже, что не способен ни на что влиять.
Много лет спустя, когда пополнял свои знания по психологии восприятия информации, понял, что моя версия портила им картинку, которую они составили для себя. Они просто не знали, что им делать, если принимать мою версию и включать ее в свою картинку предстоящих событий.
Конечно, я был разочарован. Мне-то казалось, что это новые люди, не те партократы, что не хотели и не умели слушать народ. Оказалось, что новые люди, поднявшись на несколько этажей вверх в бюрократической иерархии, легко утрачивают связь с реальностью. Перестают воспринимать поступающие снизу сигналы.
Впоследствии мне не раз приходилось убеждаться в том, что люди в Москве не чувствуют жизнь в провинции. Они просто живут в другом измерении. Вся остальная Россия для них – это параллельное пространство.
Но этот урок дал мне и другое понимание: если хочешь быть полезен для общества – создавай интеллектуальный продукт и продавай его. К этому времени у меня был зарегистрирован историко-краеведческий журнал «Земство» и я вовсю работал над его наполнением.
Эпизод или случай, когда новые люди из числа «правых» не восприняли мою информацию, не использовали ее для изменения плана предвыборной кампании, подтолкнул меня к тому, чтобы форсировать издание журнала. Собственно, это разочарование послужило мне небольшим уроком на пути взросления.
И когда девять с половиной лет спустя я приступил к изданию газеты «Улица Московская», я уже не был тем наивным молодым человеком, каким ездил в сентябре 1993 года в Москву, дабы предупредить сподвижников Гайдара об опасности победы на выборах партии Жириновского.

Уроки истории. Большие и маленькие. Те, что ты понял сам. И те, о которых тебе поведали другие.
За годы, что увлекаюсь историей, усвоил две вещи. Торопить ход истории, равно как и тормозить его, бесполезно.
В твоей личной истории всегда есть возможность выбора.
Среди преподавателей, что вели у нас в педагогическом институте, была Галина Петровна Смирнова. В годы Великой Отечественной войны она была в партизанах. Однажды рассказала она нам случай.
Ей, как секретарю райкома комсомола, принесли на опознание фото одной из ее комсомолок с надписью: «Милому Гансу от …».
Галина Петровна решительно направилась к липовой комсомолке и стала ее пытать.
«С немцами якшалась?» – «Нет». – «А это что? Как она к нему попала? Чьей рукой написано?»
Комсомолка раскололась и начала плакать. Галина Петровна по доброте душевной дела не завела. Комсомолка вскорости, как пришли наши офицеры, вышла за одного из них замуж и уехала с ним на Дальний Восток.
Впрочем, другой случай нам рассказал другой преподаватель – Иван Филиппович Кухарчук. О том, как ему довелось принимать участие в борьбе с бандеровцами. Картинка, что запомнил тогда, ярким солнечным апрельским днем 1975 года, до сих пор стоит перед глазами.
Подразделение, в котором служил красноармеец Иван Кухарчук, окружило село, в котором находились бандеровцы. Начался бой. Селяне пытались на подводах пробиться из окружения. И на подводах были не только бойцы, но и женщины с детьми.
Красноармейцы всех косили из пулеметов.
Наверное, нетрудно было Галине Петровне Смирновой принять решение не заводить дело против комсомолки, состоявшей в интимной связи с немецким офицером. Куда труднее, если вообще возможно, было бы ей принять решение отказаться стрелять в бандеровцев с их женами и детьми.

Прочитано 2113 раз

Поиск по сайту