Олег Маслов: «Я родился звездой»

A A A

Олег Маслов – петербургский художник, профессор Новой Академии Изящных Искусств. Свое детство и юность провел в Пензе. С 1985 г. участвует в выставках. Его работы отличаются особой подачей и радикальностью,
представлены не только в России, но и за рубежом. Сегодня Олег Маслов рассказывает о своей жизни и творчестве.

maslov

– Олег Егорович, с чего начинался Ваш творческий путь?
– Я рисовал еще с детства, как и все дети. Но они лет в пять начинают понимать, что их рисунки не соответствуют тому, что они видят в действительности. И тогда наступает первое разочарование, дети откладывают карандаши и фломастеры в сторону.
Потому что до пяти лет им кажется, что, к примеру, нарисованная мама так и выглядит: вот эта странная женщина без носа, с огромными глазами, бантами.
То же самое произошло и со мною.
Но, поскольку, мой отец – художник-оформитель, дома водились книги по искусству, поддерживалась постоянно какая-то эстетика. Так что лет до пяти-шести я рисовал, а потом все-таки забросил лет до одиннадцати.
Меня отдали в студию Дома пионеров. Там был скучный папин друг, он был ужасным педагогом, отбил у меня всякое желание рисовать. Мы делали одну композицию в течение полугода, он заставлял оттачивать детали, а заражать любовью к искусству он не мог.
Я помню скучные зимние вечера, мы там сидим, как дураки, и на сердце какая-то грусть. Закрашиваем что-то коричневой акварелью, рисуем какую-то бесконечную зимнюю сценку. В общем, я ушел оттуда.
Папа был дико разочарован во мне, понял, что у меня ни к чему нет желания. Но в то время я много читал, бредил такими известными путешественниками того времени, как Жак-Ив Кусто и Тур Хейердал.
А потом мне вдруг захотелось стать дизайнером. Изучив разные книги по дизайну, я понял, что у меня бездна вкуса, масса талантов. Рисовать не хотелось, казалось скучным.
Поэтому решил для себя, что буду поступать в художественное училище на художественно-оформительское отделение. Но сначала я пошел поступать в центральную художественную школу.
Я принес какие-то работы, а мне сказали, что я очень поздно пришел. Мне было 13 лет, а туда обычно поступают в пять. Представьте, говорят, будете рисовать с пятилетними детьми – это же унизительно для вас, так что заниматься искусством вам поздновато.
Мой папа, конечно, был еще больше расстроен, понял, что совсем из парня ничего не получится, будущего нет. Но все равно повел в художественную школу.


– Кто оказал на Вас влияние?
– В первую очередь, мой отец. Он отличался от других людей тем, что принадлежал какому-то высокому миру искусства. Мало у кого тогда были альбомы по искусству или стояли дома красивые вещи, книги, которые тоже повлияли на меня.
И, во-вторых, в художественной школе я познакомился с мальчишкой из села Бессоновка – Сергеем Захаровым, который в таком же возрасте пришел поступать в 1 класс.
Он был заражен живописью, выигрывал какие-то телевизионные викторины, получал в подарок альбомы по искусству, писал какие-то письма, был к тому же литературно одарен. Читал в библиотеках воспоминания Ван Гога, Коровина, все, что угодно.
Он так меня заразил этой страстью к живописи, мы вместе ходили на этюды, как сумасшедшие. Мы писали, представляли себя Клодами Моне, рисовали эти луковые поля над Бессоновкой. Я тогда стал писать масляными красками.
А после поступил в художественное училище. Он помог мне полюбить живопись, потому что дальше дизайна мое детское сознание не продвигалось.
И мы вместе с ним, заражая друг друга, погружались в душевную глубину. Он сильно повлиял на мою судьбу, я ему безумно благодарен.


– Как Вы стали писать в жанре нео-классицизма?
– До неоклассицизма был еще неоэкс-прессионизм в 80-е годы прошлого века.
Сначала мы были художниками панками-неоэкспрессионистами. Это было на волне перестройки, тогда мы мощно стали выдвигаться на Запад, делать большие выставки за границей.
Но потом мы столкнулись с большим миром бизнеса от искусства в Европе, Америке. И идея трансавангарда исчерпала себя на тот момент.
Я понял, что если продолжу заниматься подобными вещами, то это будет просто бизнес, а не искусство.
Мне очень не понравился этот мир, нас на первых порах обманывали. А мне хотелось какую-то национальную идею, потому что в Европе, как и в Америке, классического образования мало, тем более такого централизованного.
Мы были с большим багажом знаний по истории искусства и обладали профессиональными навыками. К тому времени я, конечно, совершенно разучился рисовать что-то классическое – времена экспрессионизма и постпанка в живописи не прошли даром.
Да и к тому же мне хотелось заново научиться рисовать. Поэтому мы организовали новую академию и придумали себе такое новое развлечение. Набрали учеников из разных стран и заявили себя как поборники неоклассики.
Это была очень оригинальная идея, для кого-то она казалась особенной, для кого-то – слишком радикальной. Нас как только не обзывали. Но это было очень хорошо, потому что западная пресса со всех сторон на нас взъелась.
Нас стали приглашать в разные музеи, западные галереи, мы были везде на слуху. Раздавали всякие радикальные интервью, что только делало нас популярнее.
Это был гениальный пиар-ход, который возник из ничего. Так и появился неоклассицизм. Но, как любая некогда актуальная идея с течением времени становится банальной, так и наша стала таковой.

maslov2Олег Маслов. Триумф Гомера. 1997 г.

– Как Вы оказались в Петербурге?
– Я окончил в 1984 г. Пензенское художественное училище им. К. А. Савицкого, получил пятерку за диплом, который принимал профессор художественного института им. В. И. Сурикова В. П. Пензин. Он позвал меня в Москву, а я терпеть ее не мог с детства.
Я вынужденно оставался там два раза в год, когда мама везла меня к бабушке и когда привозила от нее. Поскольку тогда в магазинах было сложно что-то купить, мама постоянно была в магазинах, стояла в очередях, а я за всем этим наблюдал.
И все дни в Москве были в таком бе-зумном ужасе. Да и вообще, она казалась мне какой-то увеличенной Пензой. Потому что тогда у меня не было там друзей, а город – это люди.
Но с детства я был влюблен в Петербург. Как-то мы туда попали в 6 классе на экскурсию со школой. Я тогда увидел, что такое белые ночи, разводные мосты. Меня это так потрясло.
Я очень не любил спать, не любил ночи, потому что боялся, а там – белые нестрашные ночи, вокруг – красивые дома. Для себя я тогда все уже решил.
Советский Союз был закрыт, поэтому в Париж невозможно было уехать, тем более шестикласснику из города Пензы.
И вот я приехал в Петербург и страстно в него влюбился. Но мне было очень сложно: я был избалованный, не умел готовить, не умел ничего вообще, только рисовать.
И климат там сырой и холодный. Но любовь к этому городу искупила все.
И я знал, что в Петербурге уже есть художники-неформалы. Я стал участвовать в выставках, потому что общий уровень был там довольно низкий.
Но там были некоторые художники, с которыми я быстро подружился. Я стал членом «Товарищества экспериментального изобразительного искусства». Мы выставлялись, причем довольно официально, под надзором КГБ.


– На Вас как-то повлияла атмосфера Петербурга?
– Я переживал там депрессию, но, по-моему, подобные состояния человеку даются, чтобы что-то новое открыть в себе. Люди не всегда должны испытывать восторг и радость.
Пережить горечь, разочарование, депрессию просто необходимо. Эти состояния дают новое представление о мире, об этой жизни, о себе в конце концов.
Встретиться с самим собой тоже иногда полезно. Ведь чаще мы просто живем, как-то функционируем, а это не все, что нужно человеку.


– Что Вас вдохновляет?
– Жизнь, смерть и свет. Вдохновить может все, ведь вдохновение неизвестно как приходит. Главное – это дисциплина. Если соблюдаешь ее, то все будет нормально.

maslov3Олег Маслов. Проект «Эхинацеи и цинии».

– Были ли в Вашей жизни выставки, которые Вас потрясли?
– Когда-то давно в музее Ван Гога в Амстердаме я увидел выставку художника Лоуренса Альма-Тадема.
Это было на заре неоклассицизма, он нам очень подходил по стилю. Также выставка «Москва – Париж», проходившая в Москве в 80-е годы, когда открыли русский авангард для советской публики, смешав его с парижским.
Но больше всего меня потрясла выставка работ Репина. Когда наш «Газпром» заключил договор с голландской компанией «Газюни», они решили отметить это выставкой современных художников и выставкой Ильи Репина. И они прекрасно его выставили в городе Гронинген.
Они раскрасили во флуоресцентные цвета все залы: ярко-лимонный, ярко-желтый, красный, оранжевый, – они просто светились. И там развесили «потухшего» Репина, его работы взяли из музеев по всей России.
Я пришел и увидел Репина, которого тогда считал заезженным художником. И, казалось бы, что нового я мог там увидеть? Я изучил его до дыр, будучи мальчишкой 15-16 лет. И я был шокирован такой жесткой и свежей подачей.


– Когда пишете картины, думаете ли о том, как понравиться зрителю?
– Нет. Но, когда я пишу картину и думаю: «Эта картина точно всем понравится», мои прогнозы сбываются с точностью до наоборот.
Все говорят: «Что это за вульгарщина?» А там ведь тонкая ирония и сарказм, но их не замечают.
Но я не стараюсь нравиться. Я доволен, если я могу угодить самому себе. Для меня искусство – это терапия. Оно не должно нравиться, оно должно лечить тех, кто болен.
А у остальных должно просто отзываться в душе. Поэтому я никогда не работаю на заказ. Но, как любой художник, я люблю нравиться зрителю.
Ведь художник – достаточно одинокая профессия, много времени уходит на создание картин. Поэтому любой показ – это все равно что день рождения.
Это постоянный диалог с самим собой, с картиной, потому что она тоже начинает диктовать, что делать. Ты только в нее погружаешься, и уже непонятно, кто кого рисует.


– Ваши работы рассчитаны на массы, или требуется какая-то подготовка?
– Я бы очень хотел, чтобы они были рассчитаны на массы. Я страдаю от отсутствия большого стиля и в жизни, и в нашем искусстве, и в современном времени. Сейчас такое колхозное время – нет звезд. А я родился звездой.
Хочу, чтобы был большой стиль, чтобы было все красиво и хорошо, чтобы делать искусство, открытое лицом к зрителю, а не спиной. Может быть, через годы у меня получится, а может, в этом вообще смысла никакого нет.
– У Вас есть любимые картины?
– В каждый определенный период жизни у меня появляются любимчики, которые освещают мне путь, освещают как-то мои вечера. На данный момент такой картины нет, но, думаю, обязательно появится.
– Вам знакомо состояние творческого кризиса?
– Конечно, знакомо, но давно не было.
– Как думаете, нужен ли искусству текст?
– Я всю жизнь был против текста в искусстве, против иллюстративности, литературщины. Считаю, что изображение говорит само за себя.
Где-то в начале 80-х я сидел в Эрмитаже, в зале Анри Матисса. Он гениальный художник, но я совершенно не мог его понять. Меня зацепила его картина «Разговор», и я, будучи мальчишкой, понимал, что это гениально, но не мог ничего почувствовать.
И в этот момент в зал заходят три афроамериканца, одетые, совершенно как люди на этой картине, они просто совпали с ней. Они будто явились из картины, и она со мной заговорила.
Эти люди расшифровали мне ее, после чего Матисс стал одним из любимых художников на свете.
– Что у Вас в планах на будущее?
– Сейчас у меня идет выставка в Касабланке, будет небольшая выставка в центре современного искусства
им. Сергея Курехина. Она будет посвящена тайнам неоклассицизма, о которых в свое время говорить не хотели. Сейчас пора рассекретить некоторые архивы. Также заканчиваю один проект интересный, будут представлены сферические картины.
Я бы хотел какой-нибудь разрушенный дворец, чтобы представить их. Но пока это все не реализовано. Поживем – увидим.
Интервью взяла Виктория Синюкова.
Фото автора

Прочитано 2289 раз

Поиск по сайту