Самое читаемое в номере

Музей Мейерхольда

A A A

Настоящий рассказ принадлежит перу Михаила Вайнера, писателя, жившего и работавшего в Пензе в 50-80-х годах, а ныне живущего в США. Рассказ прислан автором мне для публикации в числе цикла рассказов, написанных им до эмиграции безо всякой в то время надежды на то, что они дойдут до читателя. Публикуется впервые.


В Сердобске я встретил на улице приятеля, литсотрудника городской газеты. Оказалось, бывшего.
– За что тебя поперли?
– Меня не поперли, сам ушел.
– Не сработался?
– Да нет. Из-за Мейерхольда.
– А что с ним случилось?
– Да ни хрена с ним не случилось! Его давно расстреляли, изничтожили – туда ему и дорога, этому еврею.
– Он не еврей.
– Не еврей? А кто же он? Отец его в Пензе водкой торговал, народ спаивал.
До революции винную торговлю в Пензе держал отец Мейерхольда, но был он, насколько знаю, из протестантов. Бревенчатый дом их не сохранился. Уцелели склады и одна служебная каменная пристройка, в которой по иронии судьбы помещается нынче городской вытрезвитель.
– Без дураков, ты чего ушел из газеты?
– Говорю, Мейерхольд попутал. Понимаешь, приехал тут из Ленинграда один парень, из института культуры. Они там готовят режиссеров для народных театров. А у нас такой театр есть. Не театр, а вшивая самодеятельность.
Вот приехал он ставить дипломный спектакль. Живой, чем-то на тебя похож, не по морде, а по настроению, по вкусу. К тому ж, большой оригинал.
Дали ему на время комнату в пятиэтажке, так он в ней гамак к потолку присобачил и спал в нем, не раздеваясь. Даже стулом не обзавелся. Жрал с подоконника.
Сварганил он с нашими артистами за два месяца «Снежную королеву» Шварца. Декораций никаких. Денег ни шиша, ну, да голь на выдумки хитра. Накупил воздушных шариков, привязал их на длинных нитках к грузилам и расставил их по всей сцене, хочешь – считай: это дверь домика, а это королевский дворец.
Я на премьере был, мне понравилось. Дешево, но сердито. О спектакле в городе только и говорили. Вызвал меня шеф и говорит: «Напишите. Надо поддержать».

myasnikov16

Пошел я к этому гению домой, в его комнату, а он висит высоко в гамаке. Часа два толковал мне про условный театр, про Мейерхольда. Целый блокнот за ним исписал. Интересно!
Ну, я тебе скажу, и ребята пошли! Им палец в рот не клади. А этот просто помешан на Мейерхольде. Мейерхольд, Мейерхольд... с языка у него не сходил. Он его традиции в театре возрождает.
А потом пошли мы ко мне, раздавили пузырь, поговорили еще, как водится, за жизнь. Театр для меня – темный лес, но я поклялся ему, что напишу все, как он говорил: про условный театр и про великого мастера.
Расхвалил я спектакль, про Мейерхольда несколько раз ввернул, про условный театр. Накатал целый подвал. Принес шефу, он пробежал, сказал: «Поставлю в следующий номер».
На другой день газета вышла, а моего материала в ней нет. Еще номер, другой, третий – нету. Что за черт, думаю, темнит что–то. Идти выяснять неохота.
А тут приехал из Пензы инструктор обкома партии из отдела пропаганды. Сидит в кабинете шефа. Думаю, пойду, прижму этого мудака, при нем не отвертится. Захожу, а мой материал у него на столе, ничего не правлено, представь, одни пометки красным карандашом на полях. Шеф хитрый, сразу понял, за чем я пришел.
– Понимаешь, – говорит. – Перерыл все энциклопедии, а там никакого Мейерхольда нету. Кто такой?
– Что значит нету? – говорю. – Это великий режиссер. У него свой театр в Москве был. Так и назывался – Театр Мейерхольда.
 – Но в Энциклопедии нет. Я в обком звонил, в сектор печати – там не знают.
– Мне знакома эта фамилия, – сказал инструктор обкома.
– Вот, – говорю. – Партия слышала.
Инструктор взял мои листочки и быстро прочел их.
– А что, нормально, бойко написано, хорошо. Только вот про условный театр зачем? Ты знаешь, что такое условный театр? – обратился он к шефу.
Тот пожал плечами.
– И я не знаю. И он не знает. А если мы не знаем, откуда тем, кто внизу, знать? Те и вовсе не поймут. Логично? Логично.
Он и на Мейерхольда замахнулся, но тут уж я завелся..
– Во-первых, – говорю, – инструктору обкома эта фамилия знакома, во-вторых, это придаст нашему городу авторитет, и мы де не в лаптях ходим, и у нас де, как в Москве, как в театре Мейерхольда, и в-третьих, то, что мы не знаем, кто такой Мейерхольд и что такое условный театр, еще не доказательство, что низы не знают. А если и не знают, то, прочтя статью, спросят, заинтересуются, покопаются в библиотеках, разберутся – люди грамотные.
– Так они и побежали тебе узнавать, – сказал инструктор. – Давай лучше про условный театр уберем.
– Это верно, это верно, – обрадовался шеф. – Условный театр похерим.
– И про Мейерхольда, – сказал инструктор. – Уж больно часто ты его упоминаешь, до небес превозносишь. Ты про спектакль хорошо написал, про игру актеров, про молодого режиссера – первый опыт, а такой успех.
– Так он ведь под Мейерхольда работает.
– Ну ладно, – уступил инструктор. – В одном месте Мейерхольда оставим.
 – В одном месте можно, – согласился шеф.
 Он и в одном не оставил. Перестраховался. Вышла моя статья без условного театра и без Мейерхольда. А мне тошно стало.
Я ведь поклялся тому парню, что все, как он объяснял, пойдет в газете без искажений. Избегать его, не поверишь, стал. Увижу его издали и на другую сторону улицы перехожу. Он мне так по душе пришелся – говорю, на тебя чем-то похож.
Пронял меня этот Мейерхольд до нутра. Край, думаю, дальше некуда. Гляжу на себя в зеркало и блевать тянет, так сам себе противен. Кинул я шефу заявление – по собственному желанию – пошел и напился в драбадан.
– И где же ты теперь?
– На часовом, в техотделе.
Смотрел я сочувственно на своего приятеля и удивлялся. Русский интеллигент всегда ощущал, что не он хозяин жизни, а чиновник.
Драма его в том, что он разрывался между двумя идолами, народом и начальством, не умея толком угодить ни тому, ни другому. Шел в народ, а народ загибал ему руки к лопаткам и сдавал становому, а в наше просвещенное время клеймит и стучит.
Когда в войну подростком я работал на фабрике, ходил в пролетариях, мне не было знакомо это ощущение прямой зависимости от чиновника, а с тех пор как переквалифицировался в интеллигенты оно мучает меня постоянно. И дело твое и даже жизнь – все в его руках, и он может пресечь их в любой момент.
* * *
С попытки моего приятеля протащить Мейерхольда и условный театр в районной газете прошло несколько лет. За это время в Москву на пост замначальника какого-то главка уехал третий секретарь обкома, и Георг Мясников, оставаясь вторым, прибрал к рукам идеологию, чего ему давно хотелось, и под его эгидой оказались художники, писатели, журналисты, театр, библиотеки и музеи. И вот в музеях, жалких и презираемых начальством, таилась золотая дверца, за которой лежала дорога на Москву.
В Пензу приехала энергичная молодая женщина, театровед по фамилии Кугель с миссией восстановить отчий дом Мейерхольда и устроить в нем музей его имени. Приехала, очевидно, от Министерства культуры: я не интересовался, кто финансировал эту затею.
Мясников, который всегда старался казаться прогрессивным, всячески поддерживал ее. План дома нашелся в городском архиве, и довольно скоро на Красной улице появился приятный бревенчатый домик с высоким крыльцом.
Мейерхольда, по словам Кугель, расстреляли в сорок первом году, в день его рождения. Его реабилитировали, но Мясников – прогрессивность его недалеко распространялась – к самому великому режиссеру, к его новаторству относился с опаской и в последнюю минуту перестраховался, – кто его знает! – и не дал согласия назвать дом музеем Мейерхольда, а назвали музеем театра. Под Мейерхольда отвели только две комнаты.
Когда возникло патриотическое общество «Память», Мясников понял, куда ветер дует, и стал возрождать русские народные обычаи и праздники, обновлять памятники старины. И более того, стал «краеведом».
Однажды ученые мужи города заспорили о том, откуда пошла и бысть Пенза, в каком именно году основана, в 1663 или 1658, и каких корней ее название, русских или мордовских.
Страстная перепалка в газете длилась недели две, и ее пыл остудила новая статья, выдержанная в спокойных уверенных тонах людей, которые «знают лучше». Подписали ее два краеведа: Г. Мясников и О. Савин.
Олег Савин – краевед, еще куда ни шло, но краевед Мясников – это было смешно. Однако те, кто знал, что за этим стоит, не улыбались.
Ходили упорные слухи, что Георг покидает обком, займет место ректора пединститута. Он старел и, очевидно, перешел тот возрастной рубеж, после которого перестают быть перспективным кадром. У них там, у партийцев, есть какая-то возрастная шкала, в ней определено, до какого возраста можно бегать в инструкторах, до какого – сидеть в завотделах, до какого ходить в секретарях.
Это возрастное ограничение, похоже, не обязательно только для Генерального секретаря. Тот может засидеться на своем посту до маразма и смерти.
Мясников явно уже не рассчитывал, что его возьмут с повышением в Москву, и он готовил себе синекуру, спокойно дожить на ней свой век. И эту статью и присвоенное себе звание краеведа все воспринимали как желание показать свою ученость.
Вторую статью на ту же животрепещущую тему, а ее, естественно, опять писал Олег Савин, Мясников пустил в печать только под своим именем.
Савин обиделся и перестал сотрудничать с этим «себешником». Святое место возле начальства пусто не бывает. Нашелся более покладистый «негр». Плодом их сотрудничества стала книга «Пенза».
Не знаю, какими путями она попала в руки академика Д. Лихачева, председателя недавно созданного Фонда Культуры СССР. На встрече в Останкине, которую я смотрел по телевизору, на вопрос ведущего: неужели среди партийных работников в провинции нет человека, которому дорога была бы судьба нашей старины – академик ответил, что есть, мол, такой партиец, замечательный человек, второй секретарь обкома в Пензе.
И этот лже-краевед, Георг-кровавый, собиравшийся окончательно похоронить себя в провинции, вдруг взлетел высоко и, отодвинув академика в сторону, принялся заправлять всеми делами Фонда. Академик в беспомощности своей только изумлялся тому, как разворачивается этот «замечательный человек» в Москве.
Меня это очень занимало. Случай ли, думал я, свел крупного ученого, деликатного человека, кого русская интеллигенция подняла на щит, как свою совесть, и наглого хама, по сути своей враждебного культуре, или есть в этом своя логика, своя закономерность, вечное в русском бытии сплетение судеб несовместимых.
Михаил Вайнер

Прочитано 1977 раз

Поиск по сайту