Тоска навалилась к Рождеству.
Причин ей не было, и дед забеспокоился. Шатался по избе ночами, гремел чугунами и кастрюлями.
Хозяйка, женщина без малого 80 лет, приподнимала голову с подушки:
– А вот я рогачом!
Ухвата дед боялся, стихал.
Но тоска не проходила. Скрючившись в своем закутке, обняв колени и выпростав бороду, отчего она стелилась по полу, дед тихонько раскачивался и бормотал глухим голосом непонятное. Потом забеспокоился всерьез, чуял беду. А хозяйка то ли прихворнула, то ли привыкла, что по ночам стучит, рогачом не грозилась.
На дворе ударил трескун. По нынешним зимам дело небывалое. Хозяйка печку топила жарко, а дед тепло любил. Бывало, разнежится, а тут и тепло не грело.
Когда стало совсем невмоготу, дед засобирался. Навернул новые онучи, подобул береженые лапти. Тулуп подпоясал лыком, тоже припас загодя.
Узелок с родной землицей гнул долу, но дед превозмог слабость, подхватил котомку.
Хозяйка спала не ворохнувшись, только посапывала и посвистывала. Дед с досады саданул чугунком пустое ведро, трезвон поднял бы и мертвого. Хозяйка заворочалась.
– А вот рогачом!
– Испужала! – буркнул дед и вылетел в окно, затянутое морозным узором.
На дворе, как бывалоча, сияла полная луна, аж сугробы шли искрами. Давно дед не ходил на вольную волю, все по дому, по дому. Залюбовался, скинул шапчонку. Луна запуталась в белой гриве цветными нитями.
Было непривычно тихо. Время первым петухам голос подать, а они молчали. Не мычала скотина, не брехали собаки. Деревня стояла тихая, редкая. На дороге ни конских яблок, ни клочка сена либо соломы.
Дед глянул пристальней. Где, он помнил, порядок стоял тесно, ныне зияли прорехи – либо домов не было вовсе, либо стоял сруб без крыши, без окон.
Дед загрустил, глянул на свой дом, и тот кренился на угол. А дед помнил, как младший сын поставил его перед самой империалистической, хороший был дом, нравом веселый.
Дед в нем и помер на лавке под образами, а покинуть не смог, так полюбился. Сто лет и обретался незримо. Сначала с домовым шебуршился по дому, с овинником по подворью, лихих людей отпугивал, скотину обихаживал.
Потом уж, как правнуки да праправнуки стали уезжать в город, и у него руки опустились.
А теперь, почуяв беду, и вовсе решил податься из родной стороны.
В конце проулка дед оглянулся остатний раз на родное гнездо. И встал, как столб слабого мерцанья.
Дом горел почти без дыма, пламя так и рвалось к небу. По снегу металась хозяйка. Не сгорела – и то ладно.
Дед, больше не оглядываясь, неспешно поплыл над дорогой. К исходу седмицы чаял добраться до Оловянных островов, там-то, слыхал, таким, как он, раздолье.
