АнисимоваНа днях встретил в поликлинике Анисимову (Александра Петровна Анисимова, прозаик, поэт, собиратель пензенского фольклора,1891-1969 – «УМ»). Она сидела в кожаном кресле, серьезная и худая, и я, хотя мне было здорово не по себе, почувствовал неловкость за свою относительную молодость.
Она ждала сестру, чтобы пришла за ней и отвела домой – до того она слаба.
Я сказал, что мне по пути и могу проводить ее. Она обрадовалась, позвонила сестре, чтоб не приходила за ней, и мы неспеша отправились вниз по теневой стороне улицы.
Она жаловалась: 2-го сентября ей исполняется семьдесят пять лет, а помочь никто не хочет: ни обком, ни исполком. Ни копейки. «Хоть бы путевку бесплатную дали! Не дают. Дадут грамоту или медальку, а на кой мне эта грамота, что мне с ней делать? Здоровье ею не подправишь».
Удивительно, какой неблагодарный народ пошел. Начальство и так и сяк – наше вам полное уважение. А этого не ценят: «На кой мне эта грамота?»
В одном свинооткормочном совхозе передовую свинарку наградили орденом «Знак Почета». Еще двух отличившихся наградили персидскими коврами по одному каждой.
Свинарка-орденоносец рассвирепела, прилетела в контору, ворвалась в кабинет директора и швырнула ему на стол орден: «На кой мне эта железка?! Им по ковру дали, а мне железку. И мне ковер дайте!»
На Дезхиме, где я работал полдня переводчиком, бывших фронтовиков ко дню Победы горком наградил почетными грамотами. На Химмаше каждому ветерану вдобавок к грамоте дали еще и по бутылке водки.
Дезхимовские ветераны, прослыша про это, возмутились: а мы что, хуже? Уходя с работы, они побросали свернутые в трубочки свои грамоты на асфальт заводского двора.
Такая тоска взяла меня при виде уже опустевшей серой площади. Казалось, что это не белые бумажные трубочки разбросаны по ней, а души воинов полегших.
Ну, свинарке да рабочим еще простительно, но Александре Петровне Анисимовой, известной писательнице!
Пенза еще была литературной глухоманью, а ее песни уже исполнялись хором имени Пятницкого, по всесоюзному радио их пела Ольга Ковалева. Ее фольклорными записями восторгались Самуил Маршак и Илья Эренбург.
В 1948 году, в составе московской делегации, Эренбург приезжал в Пензу на открытие памятника Белинскому и не поленился поехать в село Поим, где жила и учительствовала Анисимова, чтобы познакомиться с ней.
Она много печаталась, издавалась и в Пензе, и в Москве. У нее тонкое чувство языка, и какое-нибудь слишком грамотное слово режет ей слух.
В целом ее творчество мне чуждо, но ее фольклорный сборник «Народное красное слово» служит мне, пустившемуся в плавание по морю русской словесности, хорошим пособием.
Словом, она как бы национальное достояние в областном масштабе, а подбросить ей деньжат никто не хочет.
То, что полагалось ей по Литфонду, она давно получила. Пришлось мне отговориться, что Литфонд тоже помочь сейчас не может. Откуда взять?
Если бы мы подумали о ней в начале года, почесали бы затылки, то что-нибудь бы сообразили. Каждый мог бы отстегнуть от своей доли десятку, собралась бы сотня, по меньшей мере.
Мы все зажрались. Когда какой-то слой общества зажирается, он становится особенно жаден и нещедр. Что стоит обкому выделить ей путевку? Или облисполкому? Ведь у них есть возможности. Отделаются от старухи торжественной частью и почетной грамотой.
Этих почетных грамот стопы стоп в их кабинетах – грош им цена.
Я шел рядом с ней, поддерживая под локоть. До чего легкой она мне казалась! Захоти я, то мог бы небольшим усилием поднять ее на одной руке.
Мы шли очень медленно – никогда не шел я так медленно – и меня охватило странное чувство, будто иду не рядом с нею, живой, а так торжественно и серьезно шествую рядом с катафалком, на котором она лежит. Черт-те что!
Инженеры
Мысли, возникающие при размышлении об окружающей тебя жизни, накапливаются во мне долго и когда начинают проситься наружу, ищу, через кого их выплеснуть. Студент в «Солнце на лето», врач в «Несовпадении», историк-краевед в «Широкой масленице».
В тот раз в «магическом кристалле» мне виделся технарь, не заводской инженер, а научный сотрудник какого-нибудь НИИ. В городе их несколько, но почти все «ящики», и посторонние там нежелательны.
А этот НИИ открытый, и я мог приходить туда и уходить, когда хотел. Из моего замысла, к сожалению, ничего не получилось. Очерки писать я не собирался, а желание поднять повесть пропало.
Люди, с кем там встречался, за пределами своей специальности в большинстве своем очень приземлены, а у некоторых мировоззрение чисто нацистское. Это меня удивляло. И стало мне скучно.
Может быть, в том, что я вынашивал, не было обычного напора, и замысел увял сам по себе. Остались только два блокнота с записями.
Вопль начальника КБ
Крупный, кудлатый, большой нос в лиловых прожилках (хотя не знаю, пьет или нет), живот оттягивает рубашку (все они тут одеты одинаково: брюки и рубашка, чаще всего цветная, полосатая или в клеточку; однотонные редки). Говорит и любит слушать себя. Вначале приглядывался ко мне, потом разошёлся:
– Я бы с удовольствием сделал то, что вы просите, но дело в том, что самые интересные люди на ветках. На каких ветках? Они заготавливают веточный корм. Режут ветки. Чем режут? Этими ... как это называется? (обращается к своему заму). Секаторами, ножами, большими, в деревне ими пол скребут.
Мы ведь только по названию институт, а на самом деле мы колхозники. Зимой колем лед, а как весна, убираем территорию, сеем. Что сеем? Что сеют в колхозе? Да, прямо на сеялках. А уж осень, лето, в отделе никто не остается – вот только я да мой зам. И то не всегда.
У меня в отделе девяносто человек, а сорок сейчас на ветках. При чем ведущие инженеры. Самые способные и талантливые.
Я не понимаю этой растраты таланта людей. Если уж вы хотите от нас помощи сельскому хозяйству, дайте нам техническое задание. У нас в отделе есть тридцать-сорок прекрасных инженеров.
Мы можем решить любую техническую проблему. Даже атомную бомбу. Только дайте нам время и средства.
А то что получается? Мы работаем по сути 1-й и 4-й квартал, а шесть месяцев в году на внешних работах. А план с нас не снимают. Мы обязаны его выполнить. Мы курируем шестнадцать заводов, у нас пусковые объекты, и никто с этим не считается.
Вот взгляните, вот мне сейчас принесли план на этот год. В этом году мы должны выполнить проектных работ на 360 тысяч рублей. В результате того, что мы получаем из разных мест взаимоисключающие приказы – но к этому бардаку мы уже привыкли и научились с ним бороться, бегаем, ездим, утрясаем – нам привесили план почти на два миллиона. То есть целых пять годовых планов.
Мы, конечно, больше одного не сделаем, но нас трясут, требуют, берут за горло. Мы ведь не заводские конструктора, наш конструктор все равно что на заводе рабочий.
Его продукция – лист, чертеж. И если в проекте предусмотрена тысяча листов, то мы не можем сделать девятьсот девяносто.
И вот мы торопимся, допускаем ошибки. Потом на месте, на стройке, возникают неувязки, заводы страдают, задерживаются, а мы мечемся. И что еще хуже, поскольку нас торопят – давай, давай! – мы режем старые листы, клеим.
А что это значит? Это значит, что для новых заводов мы проектируем старье, вместо того чтобы искать новые современные решения.
И никто этого не понимает. ЦК принял решение о привлечении людей на помощь сельскому хозяйству и считает свой гражданский и человеческий долг исполненным. Обком отдал распоряжение и тоже считает свой гражданский долг исполненным. Райком тоже. Директор издал приказ и тоже считает свой гражданский и человеческий долг исполненным.
А нам, начальникам отделов, надо вызвать Иванова и сказать ему, что он должен ехать в колхоз. Тут ведь люди все с образованием, им много объяснять не надо, но та беременна, эта кормящая мать, этот справку принесет, а тот в отпуске, а другой вот такой хер тебе покажет: не имеете права. Он еще и КЗОТ притащит.
Статьи все знает, есть у нас такие юристы. Скажешь: клади заявление, он тут же, не сходя с места, швырнет его тебе в лицо. Тут он получает 150, а пойдет рядом в СКБТ, ему кладут 160, и там прокантуется до колхоза.
Вот сейчас заходил человек. Видели, какой он грустный? Это очень талантливый инженер, ведущий, у него двое маленьких детей, а грустный он оттого, что ему через два дня ехать в колхоз, и он это знает. Он поедет, и без скрипа, не станет унижать ни меня, ни себя скандалом.
Я вам должен сказать, что талантливые, они ведь и самые сознательные, им много объяснять не надо, они ведь не станут бегать, они любят именно наше дело. И вот они все на ветках, а мне работать не с кем.
У меня в отделе девяносто инженеров, но я могу сегодня дать работу еще шестидесяти, и не переделают. А взять неоткуда.
Вы знаете, как я принимаю человека на работу? Я его не спрашиваю, что он умеет делать. Я его спрашиваю, может ли он ездить в колхоз. А не может, так у меня своих таких больше половины.
Нам для счастья нужно немного: не трогайте нас! Дайте нам работать! Заниматься своим делом!
Фото из архива
Татьяны Алфертьевой
