Была ли угроза интервенции против СССР до 1933 года?
Для обычного советского человека конца 1920-х – начала 1930-х годов, находившегося целиком в поле воздействия официальной коммунистической пропаганды, тезис о высокой вероятности в самое ближайшее время иностранной интервенции против СССР являлся аксиомой. С 1927 г. страна жила в обстановке перманентной военной тревоги. Об этом с утра до ночи трубили советские печать и радио, об этом вещали с высоких трибун партийные вожди.
В стране проводились показательные процессы по делам «вредителей», чьей главной целью объявлялась дезорганизация народного хозяйства для облегчения интервенции. Самым ярким из этих процессов был суд над руководством мифической «Промышленной партии» в конце 1930 г.
Угроза скорой интервенции была постоянной темой партийных собраний, митингов и демонстраций. В стране активно разворачивалась система гражданской обороны. Составлялись мобилизационные планы.
Именно близящейся интервенцией правящие круги объясняли необходимость резкой смены экономического курса, начала форсированной индустриализации и массовой коллективизации сельского хозяйства. 4 февраля 1931 г. прозвучали знаменитые сталинские слова: «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».
Но если выйти из-под обаяния сталинской пропаганды и взглянуть реальности в глаза, обратившись к более широкому кругу источников, то откроется совершенно другая картина. Ни о какой угрозе иностранной интервенции против СССР до 1933 г. говорить не приходится. Мы имеем дело всего лишь с искусно раздутым пропагандистским мифом.
Известный русский историк Леонид Нежинский выделяет три признака готовящейся интервенции: 1) разработка стратегических планов предстоящей военной кампании; 2) мобилизация и подготовка к военным действиям крупных воинских контингентов; 3) создание коалиции для грядущего вторжения.
Ни один из этих признаков подготовки нападения на Советский Союз в Европе на рубеже 1920-х – 1930-х годов не наблюдался. Напротив, это была весьма безопасная для СССР эпоха.
Наиболее сложными были тогда у Кремля отношения с Англией. Английский крупный капитал, стоявший за консервативным правительством Стэнли Болдуина, был крайне раздражён активной поддержкой Москвой рабочего движения на Британских островах. Он так же списывал на революционизирующее влияние России рост национально-освободительного движения в Индии и Китае.
Наконец, английской крупной буржуазии было крайне трудно смириться с мыслью об окончательной потере надежды на возврат принадлежавших ей в России и к тому времени национализированных активов, а также средств, предоставленных русскому правительству в виде кредитов.
Именно этот комплекс факторов привёл к разрыву правительством консерваторов дипломатических и торговых отношений с Москвой 27 мая 1927 г. Однако между разрывом дипломатических отношений и интервенцией огромная дистанция. Никто в Англии не готовил нападение на Советский Союз. Англичан не поддержали ни Германия, ни Франция, ни Польша. После победы на выборах 1929 г. лейбористов дипломатические отношения с СССР были быстро восстановлены.
С другими странами Европы отношения были ещё лучше.
27 августа 1928 г. в Париже был подписан представителями США, Германии, Франции, Англии, Бельгии, Польши, Чехословакии, Италии, Канады, Южной Африки, Австралии, Японии пакт Бриана-Келлога об отказе от войны как средства международной политики. Впоследствии к нему присоединились десятки других государств, в том числе СССР.
Пакт вступил в силу 24 июля 1929 г., но ещё 9 февраля в Москве СССР, Польшей, Румынией, Латвией и Эстонией был подписан протокол о его досрочном вступлении в действие.
В отношениях с Германией всё было прекрасно. В 1926 г. и 1931 г. был благополучно пролонгирован Раппальский договор. В 1931 г. был парафирован договор о ненападении с Францией.
Отношения с Польшей тоже были на подъёме. Ещё в сентябре 1925 г. состоялся первый официальный визит в Варшаву советского народного комиссара иностранных дел Георгия Чичерина. Правда, эти отношения несколько омрачило убийство в Варшаве 7 июня 1927 г. советского посла Петра Войкова 19-летним последователем белого движения Борисом Ковердой. Это событие, как и разрыв отношений с Англией, было использовано в СССР для раскручивания пропагандистской истерики вокруг подготовки вторжения. Но, естественно, польское правительство к убийству никакого отношения не имело. Б. Коверда по приговору польского суда отсидел за решёткой 10 лет. В 1929 г. Польша и СССР благополучно ввели в действие пакт Бриана-Келлога, а в 1932 г. подписали договор о ненападении.
Никакого намерения вторгаться в СССР не имели и такие не страдавшие манией величия европейские соседи нашей страны, как Румыния, Финляндия, Латвия и Эстония.
Именно на таком мирном фоне и набирала обороты предназначенная для внутреннего потребления советская машина пропагандистской истерики по поводу интервенции.
Американский публицист Луис Фишер, являвшийся другом советского наркома иностранных дел Г. Чичерина и даже допущенный последним в архив наркомата для подготовки книги «Советы в международных отношениях» (1930), вспоминал, как Чичерин ему рассказывал о своих впечатлениях после возвращения в Москву из-за границы в июне 1927 г.: «В Москве все говорили о войне, я пытался их разубеждать. Никто не собирается нападать на нас, говорил я. Потом один сотрудник просветил меня. Он сказал: «Тсс! Нам это известно. Но мы должны использовать эти слухи против Троцкого!»
Сталинской фракции пропагандистская истерика по поводу интервенции показалась очень хорошим инструментом и для оправдания последовавшего в 1928-1929 годах изменения экономического курса, а потом и для объяснения причин неисчислимых народных мучений и экономических провалов первой пятилетки. Коммунистическая пропаганда не стеснялась использовать в этих целях даже пацифистский пакт Бриана-Келлога.
13 июля 1928 г. в Ленинграде Иосиф Сталин заявил: «Есть наивные люди, которые думают, что ежели есть империалистический пацифизм, то, значит, не будет войны. Это совершенно неверно. Наоборот, кто хочет добиться правды, тот должен перевернуть это положение и сказать: так как процветает империалистический пацифизм с его Лигой наций, то наверняка будут новые империалистические войны и интервенции».
Позицию сталинской фракции по поводу высокой вероятности интервенции полностью разделяли и вожди «правого уклона». 14 августа 1928 г. на VI конгрессе Коммунистического Интернационала в Москве Николай Бухарин заявил: «Мы говорим, что буржуазия усиленно, лихорадочно готовится к войне… Капиталистический мир отнюдь не спит, он не только бодрствует, но он всеми силами, со всей энергией и в техническом, и в военном, и в дипломатическом, и даже в экономическом отношении готовится к войне».
Согласившись с тезисами официальной пропаганды о высокой вероятности в ближайшем будущем интервенции против СССР, «правые» подорвали убедительность своей собственной аргументации против сталинской политики «великого перелома» и «большого скачка».
Пожалуй, единственным представителем советского руководства, продолжавшим отстаивать идею об абсурдности утверждений официальной пропаганды о скорой интервенции, оставался Г. Чичерин. 20 июня 1929 года опытный нарком писал «лучшему другу физкультурников»: «Как хорошо бы было, если бы Вы, Сталин, изменив наружность, поехали на некоторое время за границу с переводчиком настоящим, нетенденциозным. Вы бы увидели действительность. Вы бы узнали цену выкриков о наступлении последней схватки. Возмутительнейшая ерунда «Правды» предстала бы перед Вами в своей наготе».
Истерика по поводу войны в СССР на фоне мирной обстановки в зарубежной Европе изумляла каждого, кто приезжал в Россию из-за рубежа. Об этом писал в своём дневнике академик Владимир Вернадский.
Редактор 1-го издания Большой советской энциклопедии Иван Шитц в конце ноября 1930 г. оставил в своём дневнике такую запись: «Тревога какая-то глухая. Говорят о войне. Или, лучше сказать, не говорят, а носятся с мыслью о ней, причём газеты так и заливаются криками об «интервенции». По известиям с запада (об этом передают через третьи руки от лиц, там бывших, или «сверху»), там смеются над нервностью большевиков, не собираясь воевать. Но у нас в войне уверены».
Тем удивительнее, что при такой увлечённости русских коммунистов идеей скорой интервенции против СССР они пропустили появление в Европе единственной политической силы, намеренной и способной такую интервенцию осуществить.
Национал-социалисты приходят к власти
Приход к власти в Германии национал-социалистов во главе с Адольфом Гитлером является прямым следствием «великой депрессии», начавшейся в 1929 г. Крайне неумелая политика клерикально-консервативного правительства Хайнриха Брюнинга (1930-1932) привела к углублению кризиса.
Х. Брюнинг в условиях промышленного спада взял курс на жесточайшую бюджетную экономию, тем самым способствуя дальнейшему сжатию совокупного спроса и ещё большему сокращению промышленного производства. Им повышались налоги и при этом сокращались пособия по безработице и жалованье государственных служащих.
В результате к 1932 г. промышленное производство рухнуло на 41%, а безработица взлетела почти до 30%. Резко сократился уровень жизни немцев. Десятки миллионов человек погрузились в нищету.
В этих условиях начинается стремительный взлёт популярности Национал-социалистической рабочей партии.
А. Гитлер обещал безработным работу и увеличение пособий, рабочим – рост заработной платы и улучшение условий труда, крестьянам – субсидии и списание долгов, кустарям и лавочникам – снижение налогов и дешёвый кредит, бывшим офицерам – новую армию.
Он обещал вновь сделать Германию могучей, разорвать унизительный Версальский договор, отказаться от уплаты репараций, железной рукой искоренить коррупцию, взять под жёсткий контроль денежных тузов, особенно если они евреи, разгромить исконного врага – Францию, отправиться на восток за необходимым «жизненным пространством», установить путём широкой военной экспансии сначала европейскую, а затем мировую гегемонию Германии, опирающуюся на расовое превосходство арийцев.
Предотвратить приход к власти столь опасной для безопасности и независимости СССР политической силы в одной из крупных развитых стран Европы мог только единый фронт рабочих партий – социал-демократов и коммунистов – и всех других демократических сил в защиту Веймарской республики.
Кремль мог всерьёз помочь созданию такого фронта, поскольку в то время практически неограниченно влиял на политику одной из крупных политических сил Германии – Коммунистической партии (КПГ) во главе с Эрнстом Тельманом. Москва могла не просто диктовать немецким коммунистам свою волю по всем вопросам, но даже менять по своему усмотрению их руководство.
Тем любопытнее то обстоятельство, что Кремль в этих условиях взял курс на предотвращение появления такого фронта, объявив, что главным врагом коммунистов являются не национал-социалисты, а социал-демократы, на которых был повешен ярлык «социал-фашистов».
Этот термин был изобретён ещё в 1-й половине 1920-х годов французским коммунистом Л. Селье. На Vконгрессе Коминтерна в 1924 г. было провозглашено, что «фашизм и социал-демократия составляют два острия одного и того же оружия диктатуры крупного капитала». Коммунистическая пропаганда всячески подчёркивала отсутствие какой-либо серьёзной разницы между демократической республикой и реакционной диктатурой.
Однако всерьёз лозунг борьбы с «социал-фашизмом» был поднят на щит только в 1928 г., когда в Коминтерне началась кампания против правых и примиренцев.
В своей ленинградской речи 13 июля 1928 г. И. Сталин инструктировал зарубежные коммунистические партии: «Во-первых, неустанная борьба с социал-демократизмом по всем линиям – и по линии экономической, и по линии политической – включая сюда разоблачение буржуазного пацифизма с задачей завоевания большинства рабочего класса на сторону коммунизма.
Во-вторых, создание единого фронта рабочих передовых стран и трудовых масс колоний для того, чтобы предотвратить опасность войны, или, когда война наступит, превратить империалистическую войну в войну гражданскую, разгромить фашизм, свергнуть капитализм, установить Советскую власть, освободить колонии от рабства, организовать всемирную защиту первой в мире Советской республики».
И. Сталину с некоторыми оговорками вторил Н. Бухарин. На пленуме ЦК 5 июля
1928 г. он заявил: «Социал-демократия – наш главный враг».
Правда, 14 августа на VI конгрессе Коминтерна Н. Бухарин несколько смягчил свою позицию: «В нашей тактике не исключена возможность обращения к социал-демократическим рабочим и даже к некоторым низовым организациям социал-демократии, что же касается фашистских организаций, то к ним мы не можем обращаться».
Но уже в июне 1929 г. Х пленум Исполнительного комитета Коминтерна (ИККИ) провозгласил всю социал-демократию «социал-фашизмом».
Только Г. Чичерин пытался протестовать против этого. 18 октября 1929 г. опытный нарком поучал ближайшего сподвижника И. Сталина, секретаря ЦК и члена Политбюро Вячеслава Молотова: «Меня крайне всё волнует: иллюзии Москвы о мнимом революционном движении, гибельное руководство Коминтерна, стремление Москвы во что бы то ни стало испортить в угоду Тельману отношения с Германией, все эти отвратительные лживые статьи Номада, Политикуса и т. д. Какая, например, нелепость: «социал-фашизм...»!!! Эсдеки – буржуи, мещане, реакционеры, это плоховатая массовая либеральная партия, но фашистов (как Винниг – фашист) среди них очень мало. Между тем у нас теперь привыкли всякую вообще реакционную меру окрещивать кличкой фашизм. Но ведь не всякая диктатура есть фашизм… Настоящему специфическому фашизму присущи организованные банды, применяющие насилие в интересах господствующего класса, и в форме партии, захватившей государственную власть; им необходимы герои, вожди. Между германской с.-д. и настоящим специфическим фашизмом нет абсолютно ничего общего. Очень просто кричать везде, где налицо реакционная мера: «фашизм, фашизм». Но это только путаница понятий. Умственная смазь.
…Практика фашизма в Германии представлена гитлеровцами, Стальным Шлемом и подобными организациями; теорию же фашизма лучше всех сформулировал Шпенглер».
Но никто не слушал опытного наркома. В июле 1930 г. он был смещён И. Сталиным.
XI пленум ИККИ в марте-апреле 1931 г. рассматривал усиление фашизма не столько как наступление реакции, сколько как революционизирующий фактор. Коммунистов больше ориентировали на борьбу с социал-демократами, чем с фашистами. Утверждалось, что «нельзя победить буржуазию, не победив социал-демократию». Э. Тельман на пленуме назвал социал-демократов «штурмовым тараном в деле фашизации Германии».
Другой представитель руководства немецких коммунистов Хайнц Нёйман предложил формулу: «Фронт борьбы против социал-демократии становится главным боевым фронтом против капитализма». А журнал «Коммунистический Интернационал» писал: «Высказывается взгляд, что наш главный враг – это фашизм. Такой взгляд представляет большую опасность, ибо он льёт воду на мельницу социал-демократии».
Немецкие коммунисты по указанию Кремля выступили единым фронтом с национал-социалистами на проведённом по инициативе последних 9 августа 1931 г. референдуме о роспуске прусского ландтага. 
Пруссия была крупнейшей землёй Германии, где, по данным на 1925 г., проживало 38 из 62 млн. жителей страны. На её территории находились такие крупные города, как Берлин, Вроцлав, Ганновер, Кёльн, Дюссельдорф, Эссен, Дортмунд и Франкфурт-на-Майне.
В Пруссии у власти находилось социал-демократическое правительство Отто Брауна. Его-то и пытались свалить немецкие нацисты и коммунисты. Затея провалилась. За роспуск ландтага проголосовало всего 36% избирателей. Но продемонстрированная на нём позиция коммунистов лишь ещё больше отвращала от идеи сотрудничества с ними как социал-демократов, так и другие демократические силы немецкого общества.
Активист КПГ (и по совместительству советский шпион) Эрнст Генри вспоминал: «Слова Сталина были таким же приказом Коминтерну, как его указания Красной Армии или НКВД. Они разделили рабочих друг от друга как бы баррикадой… Старые социал-демократические рабочие повсюду были не только оскорблены до глубины души, они были разъярены. Этого коммунистам они не простили. А коммунисты, стиснув зубы, выполняли приказ «о смертном бое». Приказ есть приказ, партийная дисциплина – дисциплина. Везде, как будто спятив с ума, социал-демократы и коммунисты неистовствовали друг против друга на глазах у фашистов. Я хорошо это помню. Я жил в те годы в Германии и никогда не забуду, как сжимали кулаки старые товарищи, видя, как дело идёт прахом,… как теория социал-фашизма месяц за месяцем, неделя за неделей прокладывает дорогу Гитлеру. Сжимая кулаки,… шли навстречу смерти, уже поджидавшей их в эсесовских застенках».
Но Политсекретариат ИККИ в своей резолюции от 16 сентября 1931 г. совсем по-другому оценивал итоги референдума: «Своим участием в референдуме КПГ на деле осуществила последовательное проведение тактики «класс против класса», разоблачая теорию «меньшего зла» социал-демократии, её обманную фразеологию о борьбе против фашизма».
Коммунистические идеологи по указке из Москвы упорно отказывались видеть какую-либо разницу между фашизмом и буржуазной демократией. Изо дня в день они повторяли: «Германия уже живёт при фашизме», «Гитлер не может ухудшить положение больше, чем при канцлере голода Брюнинге», «Социал-демократы – левое крыло фашизма».
Говоря немецкому обществу, что Гитлер не хуже Брюнинга, они морально разоружали его перед национал-социалистами, которые тем временем рекрутировали новые миллионы сторонников.
Если в 1928 г. за нацистов проголосовали всего 2% избирателей, то в 1930 г. – уже 18% (2-е место после социал-демократов), в июле 1932 г. – 37% (1-е место), в ноябре 1932 г. – 33% (1-е место), в 1933 г. – 43% (1-е место).
Известный польский историк Исаак Дёйчер объяснял подобное странное упорство Кремля так: «В то время Москва ещё рассматривала Францию как главного западного противника Советского Союза и боялась скорого удара со стороны Японии, только что захватившей Маньчжурию. Успехи нацизма пока возбуждали небольшие, если вообще они были, опасения у Сталина и его советников, хотя Гитлер открыто провозглашал, что собирается уничтожить большевизм и завоевать Восток. Сталин полагал, что это были высказывания Гитлера-«мятежника», но Гитлер на посту канцлера едва ли откажется от преимуществ, которые Германия получала от своих отношений с Россией в соответствии с Раппальским договором. Сталин ожидал, что Гитлер, стремившийся перевооружить Германию, вступит в конфликт с Францией, что заставит его отказаться от враждебности к Советскому Союзу. Неслучайно Коминтерн вдохновлял германских коммунистов оказывать двусмысленную поддержку кампании Гитлера против Версаля: эта кампания должна была отвратить Гитлера от его идеи возглавить крестовый поход Запада против большевизма».
От такого понимания последствий прихода национал-социалистов к власти предостерегал в ноябре 1931 г., за 10 лет до битвы под Москвой, Лев Троцкий: «Ни одно из нормальных буржуазных парламентских правительств не может в настоящее время рискнуть пойти войной против Советского Союза: такое предприятие повлечёт за собой неисчислимые последствия внутри страны. Однако стоит Гитлеру захватить власть,… разбить и деморализовать германский рабочий класс на многие годы, его правительство будет единственным способным вести войну против Советского Союза». «Победа фашизма в Германии будет означать неизбежность войны против СССР», – писал Л. Троцкий тогда же.
Но кто в Москве тогда прислушивался к мнению знаменитого изгнанника…
А тем временем драма немецкой политики неуклонно приближалась к своей развязке. Москва так и не позволила немецким коммунистам до самого прихода А. Гитлера к власти снять лозунг борьбы с «социал-фашистами». Правда, XII пленум ИККИ в сентябре 1932 г. несколько смягчил позицию, отказавшись от тезиса о фашизации низовых звеньев социал-демократической партии и профсоюзов. Передовица «Правды» 10 ноября 1932 г. давала установку о необходимости создания единого фронта «с рабочими социал-демократической, национал-социалистической и партии Центра и изоляции, прежде всего, руководства социал-демократии путём развёрнутой тактики единого фронта».
Иногда можно услышать заявления, что за провал идеи создания единого антифашистского фронта в Германии в начале 1930-х годов несут ответственность не только коммунисты, но и социал-демократы. Это не так.
Немецкие социал-демократы во главе с Отто Вельсом, Артуром Криспином и Хансом Фогелем выступали за «единый фронт современных сил для защиты демократии». Проблема в том, что тогда коммунисты были противниками демократической республики и сторонниками установления «пролетарской диктатуры». Для социал-демократов диктатура Э. Тельмана была столь же неприемлема, как и диктатура А. Гитлера. Единый фронт мог образоваться только на платформе защиты демократических завоеваний немецкого общества. Не желали встать на эту платформу именно коммунисты.
Дальнейшая история хорошо известна. 30 января 1933 г. президент Пауль фон Гинденбург поручил А. Гитлеру сформировать правительство. На 5 марта были назначены новые выборы. 27 февраля был подожжён рейхстаг, что позволило нацистам развернуть мощнейшую антикоммунистическую кампанию. 3 марта был арестован Э. Тельман. После выборов была запрещена Коммунистическая партия, а её депутаты изгнаны из рейхстага. Это обеспечило национал-социалистам большинство в парламенте. В июле была запрещена социал-демократическая партия. Затем были распущены все прочие партии. Единственной «законной партией» оставались лишь национал-социалисты.
1 декабря НСДАП была провозглашена «носительницей немецкой государственной мысли». Из рейхстага были выгнаны все оставшиеся депутаты-ненацисты. В стране утвердилась диктатура.
Только за 1933 -1934 гг. были арестованы 298 тыс. человек. За первые 3 года диктатуры были убиты 5144 человека. За 1932-1934 годы 70 тыс. немецких евреев бежали за границу. Из 300 тысяч членов КПГ около половины подверглись преследованиям, были брошены в тюрьмы и концлагеря, впоследствии десятки тысяч были казнены. Многие немецкие коммунисты, лишь оказавшись в концлагере, стали понимать разницу между демократической республикой и диктатурой.
Вот тогда-то СССР и столкнулся с реальной, а не мнимой угрозой интервенции…
Работа над ошибками
Первоначально сталинский режим совершенно спокойно воспринял утверждение национал-социалистической диктатуры в Германии. 1 апреля 1933 г. Президиум ИККИ назвал политику КПГ правильной и заявил, что диктатура А. Гитлера слаба и «не может решить ни одного политического и экономического вопроса современной Германии». Вся ответственность за случившееся предсказуемо была возложена на социал-демократов.
Журнал «Коммунистический Интернационал» тогда с удовлетворением констатировал: «Установление открытой фашистской диктатуры, разбивая все демократические иллюзии в массах и освобождая массы из-под влияния социал-демократии, ускоряет темп развития Германии к пролетарской революции». А на XIII пленуме ИККИ в декабре 1933 г. была высказана уверенность, что в Германии «начинается новый революционный подъём».Но действительность заставляла считаться с собою даже сталинский режим. Ему приходилось медленно менять свою внешнюю политику.
Особо важную роль сыграла в этом всеобщая политическая стачка французских рабочих в феврале 1934 г., предпринятая в ответ на попытку фашистского мятежа. В ходе стачки и вооружённых столкновений на улицах Парижа коммунисты и социалисты выступали в единых рядах.
27 июля 1934 г. между французскими социалистами и коммунистами был подписан пакт о единстве действий против фашизма и угрозы войны. Таким образом, одна из крупнейших коммунистических партий во главе с Морисом Торезом порвала с порочной сталинской теорией «социал-фашизма».
Особую роль в смене внешнеполитического курса Кремля сыграл герой Лейпцигского процесса и будущий болгарский коммунистический диктатор Георги Димитров. В феврале 1934 г. он был выпущен нацистами из тюрьмы и прибыл в Москву. В апреле-июне 1934 г. на встречах с И. Сталиным Г. Димитров убеждал диктатора отказаться от теории «социал-фашизма» и выработать новый подход к социал-демократии.
1 июля 1934 г. Г. Димитров писал И. Сталину: «Вместо применения тактики единого фронта исключительно как манёвра для разоблачения социал-демократии без серьёзных попыток создать действительное единство рабочих в борьбе, мы должны превратить её в действенный фактор развёртывания массовой борьбы против наступления фашизма».
Секретарь ИККИ Дмитрий Мануильский на заседании комиссии по подготовке VII конгресса Коминтерна (1935 г.) признавался в провале прежней политики Кремля: «Мы себе представляли, что развитие будет такое: борьба с социал-демократией на исторической арене, класс против класса, буржуазия – пролетариат, и для того, чтобы мы возглавили пролетариат, надо разгромить социал-демократию… Но вышло не так, как мы думали на VI конгрессе. Социал-демократию разгромили не коммунисты, а фашисты. Все наши указания были таковы, что социал-демократия – это наш главный враг. Вопрос заключается в том, что, игнорируя борьбу с фашизмом, мы сосредоточивали весь огонь на социал-демократии и считали, что борясь с социал-демократией, мы тем самым громим фашизм».
Окончательно смена курса Кремля была оформлена знаменитой речью Г. Димитрова на VII конгрессе Коминтерна 2 августа 1935 г.
Внезапно оказалось, что коммунисты признают колоссальные различия между фашистской диктатурой и демократической республикой: «Приход фашизма к власти – это не обыкновенная замена одного буржуазного правительства другим, а смена одной государственной формы классового господства буржуазии, буржуазной демократии, другой его формой — открытой террористической диктатурой. Игнорирование этого отличия было бы серьёзной ошибкой, которая помешала бы революционному пролетариату мобилизовать самые широкие слои трудящихся города и деревни на борьбу против угрозы захвата фашистами власти, а также использовать противоречия, существующие в лагере самой буржуазии».
Неожиданно выяснилось, что Кремль призывает к защите демократических завоеваний: «Мы защищаем и будем защищать в капиталистических странах каждую пядь буржуазно-демократических свобод, на которые покушаются фашизм и буржуазная реакция, потому что это диктуется интересами классовой борьбы пролетариата».
Г. Димитров заявил: «Была ли неизбежна победа фашизма в Германии? Нет, её мог предотвратить германский рабочий класс. Но для этого он должен был добиться установления единого антифашистского пролетарского фронта…»
Он с восторгом отнёсся к политике французских коммунистов по созданию единого антифашистского фронта с социалистами. Отныне Коминтерн ратовал за создание народных фронтов, объединяющих в антифашистской борьбе коммунистов, социал-демократов и мелкобуржуазные партии. При этом подчёркивалось, что целью таких фронтов не может быть установление «диктатуры пролетариата».
Вот только к этому времени А. Гитлер уже объявил о резком увеличении численности немецкой армии и создании немецкой военной авиации.
Франция стала той страной, где новый курс Кремля доказал свою эффективность.
14 июля 1935 г. по Парижу прошла полумиллионная антифашистская демонстрация, где рядом шли коммунисты и социал-демократы.
В декабре 1935 г. вождь французских социалистов Леон Блюм через председателя правления Всесоюзного общества по культурным связям с заграницей Александра Аросева передал свои знаменитые вопросы Сталину: действительно ли советские руководители хотят создать единый фронт рабочего движения или они используют этот лозунг только как тактический приём? Нужен Коминтерну единый фронт для дальнейшего раскола рабочего движения или для действительного и длительного сотрудничества?
В результате во Франции перед выборами 1936 г. был создан Народный фронт социалистов, коммунистов и левых радикалов. Он добился победы на выборах. При этом новая тактика коммунистов позволила им получить 15% голосов по сравнению с 8% в 1932 г. В стране пришло к власти правительство Народного фронта во главе с Л. Блюмом, проведшее ряд важных социально-экономических реформ.
Заключение
Безусловно, главная причина прихода к власти национал-социалистов в Германии в 1933 г. связана с внутренними противоречиями немецкого общества, с тяжелейшим экономическим кризисом и политикой правительства Х. Брюнинга, способствовавшей его максимальному углублению и затягиванию и колоссальному росту социального недовольства. Однако Кремль в ту эпоху обладал уникальной возможностью практически неограниченно влиять на поведение одной из крупнейших политических сил Германии – Коммунистической партии. (КПГ на выборах в ноябре 1932 г. получила 16% голосов и заняло 3 место после национал-социалистов и социал-демократов).
Москва не просто не воспользовалась столь мощным рычагом влияния, а, напротив, использовала его в прямо противоположном национальным интересам России направлении, максимально облегчив национал-социалистам захват власти и установление своей диктатуры.
В результате СССР, вместо мнимой угрозы иностранного вторжения, которой было так удобно запугивать собственных граждан, получил реальную перспективу интервенции.
Ну, а платить десятками миллионов человеческих жизней за неэффективный и некомпетентный менеджмент русских коммунистов во главе с их легендарным вождём Иосифом Сталиным, как обычно, пришлось русскому народу и другим народам Советского Союза.
Безусловно, между утверждением национал-социалистической диктатуры в Германии и интервенцией в СССР – огромная дистанция. Приход А. Гитлера к власти ещё не делал интервенцию, а особенно в такой катастрофической для России форме, как в 1941-1945 годах, неизбежной.
Существовало ещё немало возможностей предотвратить её. Но историческая практика показала, что чудовищная перспектива интервенции всё-таки воплотилась в жизнь. Что и кем было сделано не так, это уже тема для отдельного большого и серьёзного разговора.
Михаил Зелёв,
кандидат исторических наук
