Боевое крещение Виктора Сюлина

Не помню, какого числа, но был конец второй декады июля 1942 г., ко мне подошел связной штаба дивизиона и сообщил, что меня срочно вызывают в штаб.
Прибыв в штаб дивизиона, я доложил по всей форме офицера: «Товарищ капитан, лейтенант Сюлин по вашему приказанию прибыл!» – «Садись. Ранило командира огневого второго взвода на правом берегу Дона. Мы решили, что и тебе пора понюхать пороху. Ты должен его заменить и немедленно ехать на передовую с командиром взвода управления лейтенантом Воробьевым. А сейчас приведи себя в порядок, побрейся (а мне, кстати, и брить-то нечего было), сполоснись в озере, подшей воротничок».
Знаки отличия, что дали в училище, вырезанные из консервной банки и прикрученные тонкой проволокой, у меня отлетели. Мне дали новые кубики (или, ласково, кубаря), вырезанные из кожи, которые приказано было пришить на петлицы. Выкупался я в пруду или озерочке, бриться мне не надо было, подшил новый подворотничок. Пошел к командиру дивизиона, он дал добро.
Я почему-то не мог себе представить, куда меня повезут, что меня там ждет. Никакого представления не имел. Какой-то был спокойный, послушный, пока сидел в землянке командира дивизиона капитана Телегина. Но вот пришел командир взвода управления лейтенант Сырых. Затем вошел в землянку шофер, одетый в серый комбинезон. В дивизионе, оказывается, была трофейная машина-полуторка (грузоподъемностью 1,5 тонны), «газик».
Попрощавшись с командиром дивизиона, мы поехали на Северную переправу, между заводами «Красный Октябрь» и «Баррикада». Мы подъехали к переправе, когда на баржи и пароходы грузили солдат. И мы сели на первый пароходишко с названием «Ласточка», и вышли на середину Волги, как вдруг налетели самолеты и начали бомбить и город, и Волгу. Бомбы рвались на середине реки. Огромные волны били в борта «Ласточки».
Наконец «Ласточка» подошла к месту выгрузки. Не дожидаясь, когда подведут «Ласточку» и проложат трапы, солдаты прыгали в воду, а затем по откосу карабкались вверх по правому берегу Волги. Мы с лейтенантом Сырых сошли по трапу и смотрели на Волгу, которую бомбили фашисты.
Еще с левого берега Волги мы видели в огне и дыму Сталинград. И вот что представилось теперь нашему взору, когда мы поднялись от переправы: все, что должно гореть, горело, пахло гарью и паленым железом, стоял чад.
Пройдя через горящий, пахнущий дымом и тротилом город, мы вышли на большак, то есть на дорогу, ведущую к переправе через Дон. На наше счастье, попалась попутная машина-полуторка, груженная ящиками со снарядами, патронами, гранатами. Мы уселись в кузов на ящики со снарядами и двинулись в путь, к излучине Дона.
Навстречу нам гнали гурты овец, крупного рогатого скота, люди шли с прискорбным видом, с досадой на Гитлера и нашу власть, допустившую так далеко вклиниться врагу на советскую территорию.
Вдруг налетели «мессера», всех из кузова как ветром сдуло. Я оказался лежащим в грязном кювете, плотно прижавшись к земле. Очищая грязь с шинели, прятал глаза от всех, кто был со мною в машине.
Подъезжали ближе, становилась слышна артиллерийская канонада. Думал: что будет впереди? Каково-то будет мое первое боевое крещение? О жизни думал или нет – не знаю, но не хотелось умирать в 19 лет. Я не верил, что я умру, потому что я еще не жил совсем, жизни не видел. Как же я вдруг умру?
Машина промчалась по мосту через Дон. Не знаю, сколько проехали, машину остановил боец, махавший красным флажком. «Нельзя сюда ехать, – сказал он. – Заминировано». Мы с сопровождающим меня лейтенантом Сырых сошли с машины: «Пойдем пешком». Пока шли, от налетов авиации прятались в траншеях. И вот, наконец, пришли на наблюдательный пункт  батареи.
* * *
Познакомились. Командиром батареи был старший лейтенант Мулянов – плечистый, рослый, 180-190 сантиметров ростом. Заместителем его по строевой части был тоже старший лейтенант, но такой же щупленький, как и я, по фамилии Голубев. Он повел меня на огневые второго огневого взвода, для знакомства с личным составом.
В первую очередь он познакомил меня со связным, который должен был всегда находиться при мне: сопровождать, если надо, на наблюдательный пункт и от орудия к орудию. Фамилия его была Горбунов. Он имел на погонах «лычку» – одну красненькую узенькую полоску, что означало первый воинский чин – старший солдат. Ему было лет 35, родом он был из Курской области. (Там у него осталась семья: две сестры, мать, две дочери, жена. Об их судьбе ему ничего не было известно.)
Затем Голубев представил меня расчетам. Расчеты были в полном составе по 7 человек (в одном – 6, седьмой был моим связным). Командиром первого орудия был старший сержант Шохин, наводчиком – тоже старший сержант, Беликов; командиром второго орудия – старший сержант Ширшов, наводчиком – младший сержант Хрюнин.
Поскольку уже темнело, расчеты собрались у первого орудия, у второго оставили охранять одного часового. Я вкратце изложил им свою, в то время совсем еще маленькую биографию. Спросил, какие здесь дела, где передний край пехоты, много ли ее (кстати, пехоты было очень мало).
А насчет того, какие здесь дела, они хором ответили: «Дела жаркие, утром увидите». Я командирам орудий наказал, чтоб не забывали о выставлении у орудий часовых, прошел по огневым с командирами орудий, сделал кое-какие замечания по маскировке, велел кое-где поглубже подкопать окопы.
* * *

Да! Я вспомнил, что сегодня за весь день у меня во рту не было ни крошки хлеба. И я, как новый, неосвоившийся человек, не знал, у кого и что попросить насчет еды.
Мой связной был связным и у выбывшего по ранению командира взвода. Он хорошо знал свои обязанности связного, и, на мое удивление, он спросил: «Товарищ лейтенант, есть будете?» Я растерялся от неожиданного предложения связного и не сразу нашелся, что ответить. А он продолжал: «Да ведь целый день не ели! Разве можно воевать с пустым желудком?» И принес открытую коробку консервов, хлеб.
В то время, как я скромно жевал холодную волокнистую говядину, связной рассказывал, сколько за день было отбито атак противника, как ранило командира взвода. Я покончил считай что с завтраком, обедом и ужином. Утомленный переправой под бомбежкой через Волгу и поездкой на ящиках со снарядами под пулеметным обстрелом, я чувствовал страшную усталость. Неудержимо клонило ко сну. Я прислонился к стенке ровика и мгновенно заснул.
* * *
Рано утром меня разбудил связной. Он сначала тихонько, а потом все сильнее и сильнее тряс меня за плечи, но я никак не хотел просыпаться. Наконец вздрогнул, открыл глаза и, прежде чем связной сказал: «Немцы», вскочил, и по лицу связного и по новому звуку, напоминавшему дробное тарахтение трещоток, понял, что начался бой.
«Трррр-та-та-та-та!.. Трррр-та-та-та-та!..» – доносилось со всех сторон. Протирая глаза, еще ничего не соображая, схватил трубку и услышал голос командира батареи: «П-почему не стреляешь?! Немцы в наступление пошли, огонь открывать надо!»
Встал в ровике во весь рост. Сердце мое учащенно забилось, руки, вращая барабанчик грубой наводки бинокля, дрожали. То, что я впервой увидел, испугало еще больше.
Гитлеровцы были совсем близко от позиций стрелкового полка. Они наступали несколькими цепями (то есть рядами). Шли во весь рост, уперев автоматы в живот и чуть поводя ими по сторонам, стреляли длинными очередями. Я видел засученные рукава, расстегнутые воротники мундиров и широко раскрытые в крике рты. С позиций нашей роты стучали пулеметы. Несколько секунд я не мог оторваться от этой картины. Первый взвод батареи уже вел вовсю огонь по наступающим немцам.
Стараясь наверстать упущенное, я торопливо определил место, где цепи были особенно густы. Подал команду: «Внимание, расчеты! По вражеской пехоте, гранатой! Взрыватель осколочный! Огонь!» Два снаряда разорвались в самой гуще наступающих немцев.
Когда дым рассеяло, стало видно, что цепи немецких солдат поредели, но, несмотря на это, фашисты поспешно обходили дымящиеся воронки и упорно приближались. Я крикнул расчетам: «Молодцы! Беглый огонь!» Наверное, в течение минут пяти длился наш артобстрел вражеской наступающей пехоты. Затем огневой вал затих, но стояла сплошная дымовая завеса.
Наступившая пауза длилась недолго. Связной сказал: «Я полагаю, неудача их разозлит. Они хотели нас без артподготовки взять. Не вышло. Теперь артиллерию пустят, я так полагаю».
И действительно, не прошло и четверти часа, как гитлеровцы обрушили на передовые позиции ураганный артогонь. Несколько снарядов разорвалось у моего наблюдательного пункта. Я стал всматриваться вдаль, стараясь определить, откуда гитлеровцы ведут огонь. Я обернулся к связному, что-то хотел ему сказать, но в уши мне ударил близкий летящий звук снаряда.
Я повернул голову и увидел на переднем крае два вражеских орудия. Они не были даже замаскированы и вели беглый огонь прямой наводкой по пулеметным точкам нашей пехоты. Я подал команду первому расчеты подавить орудие  противника, второму расчету вести огонь по пехоте.
Затем я увидел, что немцы выкатили еще одно орудие, и их пехота снова идет в атаку. Все произошло очень быстро. Когда дым рассеялся, я увидел, что одно орудие с оторванным колесом лежит почти на боку, другое уперлось стволом в землю. А третье орудие мои артиллеристы заставили замолчать. Я был рад слаженной работе и точной наводке расчетов. В этот день уже второй раз совместно с пехотой мы отбили атаку немцев.
Началась третья атака. Впереди двигались танки, за ними шли автоматчики, по бокам неслись мотоциклисты, сверху летели самолеты. И все это стреляло, било, ревело, выло… Ох! Как же мне страшно было!
Сколько бы атак ни было – две или шесть, все равно перед каждой было страшновато. Но нужно было держать себя в руках, не теряться и помнить, что ты несешь ответственность не только за свою жизнь, но и за жизнь вверенных тебе расчетов орудий, и за правильное ведение боя.
Немцы думали, что после их артподготовки все наши огневые точки подавлены, и смело шли на наши позиции, на ходу стреляя из автоматов и строясь в шеренги.
«Без моей команды огонь не открывать», – подал я команду орудийным расчетам. Я уже хорошо различал жгуты на погонах немецких офицеров и их поблескивающие бинокли. С каждой новой минутой какая-то дрожь пробегала по всему моему телу, и когда немцы подошли метров на триста, я подал команду: «За Родину, огонь!»
Немцы скручивались и падали от точного огня, который вели мои орудийные расчеты, они не могли понять, откуда на них обрушился шквал артиллерийского огня.
В отражении атаки нам помог вкопанный неподалеку тяжелый танк КВ («Клим Ворошилов»). Он и бронетранспортеры снарядами прошивал насквозь, а с легких танков сносил ствол башни. И часто нельзя было понять, кто подбил: наша батарея приписывает себе, ПТР (противотанковые ружья) – себе. Ну, и залпы «Катюш» сделали свое дело.
Хорошо нам в этой третьей атаке помогли с левого берега «Катюши» и тяжелая артиллерия. Так что из 14 танков, наступавших на нашем направлении, 6 было охвачено пламенем. Не знаю, сколько было подбито бронетранспортеров. 8 оставшихся танков отступили.
* * *
Так закончился мой первый бой, в котором мы отбили три атаки немцев. Потерь взвод не имел, а я себя считал уже обстрелянным, видевшим ужасы войны. Я обошел расчеты обоих орудий, побеседовал с личным составом, поблагодарил за хорошую точную стрельбу.
Старшина привез ужин. Поужинали. Я со связным пошел к командиру пехотной роты, которую мы поддерживали в бою огнем своих орудий. Командиром роты оказался такой же молодой лейтенант, как и я.
Поговорили, с какой стороны утром ждать врага и еще кое о чем, и вернулись в расположение взвода. Застали там заместителя командира батареи по строевой части, который успел побеседовать с личным составом. Поздоровался со мной, спросил: «Как, не  страшен был первый бой?» – «Всякое было, но штанишки у меня сухие», – пошутил я.
Проводив заместителя командира батареи, я еще раз навестил орудийные расчеты, наказал, чтобы часовые на посту не спали: впереди нас только жидковатая оборона пехоты. Пришел в свой ровик, со связным кое о чем поболтали и заснули.
Ночью я раза два вставал, ходил проверить, как несут службу выставленные караульные. Поговорив с каждым несколько минут, возвращался в свой ровик или в свой наблюдательный пункт. Спать спокойно не пришлось, давили мысли о новом дне и атаках немцев и о пережитом прошедшем первом боевом дне. Поскольку спал беспокойно, как только стало светать, я еще раз прошелся к орудиям, побеседовал с часовыми, вернулся к себе.
Стало всходить солнце. Я вспомнил разговор с командиром пехотной роты. Он сказал: «От полка остались рожки да ножки. Сохранились только знамя, несколько пулеметов да противотанковых ружей, да кухня, а теперь встали заслоном – ни артиллерии, ни минометов. Ваши пушки не в счет».
«Да! Не в счет», – подумал я. Мы и сами свою артиллерию называли «страх врагам и смерть расчетам». Она уже устарела как противотанковое средство. Танки пошли уже с более толстой броней (особенно лобовой), и нашим пушкам были, как говорится, не по зубам.
Затем я тревожно подумал: «А что если окружат, навалятся большими колоннами танков, а подкрепления не дадут!» Но эта мысль не вызвала во мне страха, и,  махнув на все рукой, я с веселой злостью подумал: «Э, да шут с ним! Скорей к развязке!» Мы хорошо окопались, и на фрицах эх и отыграемся, лишь бы снарядов хватило.
* * *
В ровик подошел связной, принес завтрак. Мы почти молча завтракали. Пролетел немецкий разведчик, сделал круг над передовыми позициями, не снижаясь, дал две короткие очереди из пулемета и ушел на восток. «Теперь скоро жди гостей», – сказал связной.
Солнце еще сильно не палило. Привалившись на бруствер окопа, я смотрел на бурую выжженную степь, покрытую холмиками старых сусличьих нор. Из-под ковыля выглядывал степной лунь, которого я отродясь не видел, как и сам ковыль, и сусличьи норы, и сусликов. Часов не было. Судя по солнцу, было, наверное, часов 8.
И вдруг я услышал далекий гул моторов. Он приближался, и вдали потянулась пыль – шли танки. Я насчитал их 12. За ними двигались автомашины с пехотой.
Танки шли на малой скорости, не отрываясь от пехоты. Метров с двухсот они открыли пушечный огонь. Снаряды ложились, не долетая до огневых, но стали перемещаться к огневым. Я прижался грудью к брустверу окопа, наблюдая за ходом наступления. Танки уже достигли прямого выстрела пушек. Они вдруг увеличили скорость. Я подал команду расчетам: «По танкам, снаряд подколиберный, огонь!»
Почти одновременно открыли огонь противотанковые ружья и пулеметы. Отставшая от танков пехота, неся потери, все еще продвигалась вперед. Потом залегла, прижатая к земле огнем. Выстрелы бронебойщиков и орудий участились. Активно вел огонь закопанный танк. Ударила с закрытых позиций артиллерия с левого берега Дона. Пехота наша вела огонь по атакующей немецкой пехоте, по экипажам подбитых горящих танков.
Один танк подошел к линии обороны нашей пехоты метров на сто, и к нему навстречу между сусличьих нор со связкой гранат пополз солдат. Видно было, как он приподнялся и бросил связку гранат, и сам быстро упал. Танк, конечно, загорелся, но жив ли остался солдат – неизвестно. Танк окутал дым, но экипаж из танка не вылезал: не захотели или задохнулись в дыму. В то же время в танке стали рваться снаряды.
Немецкая пехота, прижатая к земле пулеметным огнем и артогнем, попыталась подняться и снова залегла. Наконец она поднялась и пошла на сближение, но в это время танки круто развернулись, двинулись назад, оставив на поле боя 6 подбитых и догоравших танков. Связной сказал мне: «Да, товарищ лейтенант, дали мы им прикурить. А они хотели нас сходу взять».
Мне казалось, что бой длился не более получаса. Часов не было, но солнце уже клонилось к закату. Была невыносимая жара. Я глотнул из фляги противной теплой воды и выглянул из ровика. В ноздри мне ударил тяжелый запах горелого железа, бензина, смешанный с запахом горелой травы.
Вдалеке виднелись плоские бугорки серо-бурого цвета. Я понял, что это трупы немецких солдат. Откуда-то застучали пулеметы. Я спрятал за бруствер голову, отдыхая, привалился к стене окопа, смотрел вверх. Только там, в синеве, ничего не изменилось. В воздухе парила какая-то степная птица, и откуда-то доносились трели жаворонка.